Отдых в лазарете был настолько напряженно-надрывным, что только в комнате Ричард ощутил, до какой же степени на самом деле устал. Он сбрасывал эту усталость, как одежду после тяжелой охоты под дождем и в грязи, слой за слоем, элемент за элементом, с каждой минутой дыша все свободнее и расправляя плечи. Никто его больше не видел, не косился из-за плеча при разговоре, в воздухе не витали постыдные мысли вроде «может, было бы лучше нам не успеть?», не маячило перед глазами лицо Бриенны, на котором этическая дилемма по имени Ричард отпечатывалась каждый раз, как она обращала на него внимание. Она тоже спрашивала себя раз за разом, заслуживал ли действительно этот человек спасения и помощи, или для всего мира было бы лучше, если бы врачи нарушили данные ими клятвы и отвернулись от умирающего искателя. Разве можно было назвать обстановку, при которой окружающие раз за разом в своих головах прокручивали его смерть, назвать здоровой, а заботу и помощь – искренними? Незыблемая истина подтвердилась в очередной раз: следовало быть многократно осторожней с собственным телом и здоровьем, ибо однажды дверь перед ним не открылась бы.
До второй половины дня Веролу удалось поспать. Без оглушительного запаха спирта и настоек, без шепота и приглушенных разговоров медичек, без надрывных стонов и кашля других пациентов, без необходимости постоянно держать ситуацию под контролем, вслушиваться и всматриваться, ловить самые незначительные намеки на надвигающуюся опасность. Нет, дверь была надежно заперта, никто чужой бы не вошел, а окна – зашторены тяжелыми гардинами, которые глушили далекие звуки, слышимые через настежь открытые окна – после целого месяца отсутствия и недели в лазарете, когда комната стояла пустая, воздух стал затхлым и будто бы полным пыли. Подобная смесь слишком сильно ударяла по дыхательным путям, остававшимся в весьма плачевном состоянии, а витающая в воздухе пыль будто бы оседала на разорванных альвеолах и обожженной трахее, вынуждая их чесаться, свербеть и болеть мерзкой колющей болью, как болит свежая рана, в которую попал песок. Не иначе как следовало позвать слуг и попросить устроить влажную уборку, дабы от пыли не осталось и следа, но Ричард не ощущал себя достаточно в настроении, чтобы терпеть подле себя и на своей территории посторонних. Всплывал закономерный вопрос о том, когда же он будет в нужном настроении, если лечению предстояло длиться еще довольно долгое время, а лазарет оставил в душе стойкое отвращение ко всему живому, но конкретно в тот момент у искателя не находилось никакого желания искать на него ответ.
Восприятие окружающей действительности стало несколько лучше после пробуждения. Высокое летнее солнце еще и не думало садиться, хотя дело шло к вечеру, но уже палило не настолько сильно, как до обеда, а потому на плацу под окнами Ордена вовсю шли тренировки, отработка строевого шага и сборы младших послушников у конюшни для последующего урока верховой езды. Гвалт царил невообразимый вкупе с лязгом метала о металл и стуком клинков по дереву и чучелам, а потому Ричарду оставалось радоваться, что он проснулся еще до того, как начало маневров внизу могло бы разбудить его насильно. Плотно отобедавшие и полные сил ученики инквизиторов имели слишком много энергии, чтобы уповать на спокойный вечер.
Сам же Верол следов голода в себе не находил, напротив, мысли о еде по-прежнему вызывали дурноту – отравление ядом все еще давало о себе знать не только изъеденной плотью и растерзанными органами. Первый же мимолетный взгляд на зеркало убедил его в том, что долго так продолжаться не могло, теперь, когда лицо уже не являлось чем-то новым и не вызывало былых чувств, перетягивая на себя все внимание зрителя, художник заметил, что сильно похудел. Искателям редко доводилось питаться нормально и отдыхать вдоволь на сложных заданиях, что не могло не сказаться после длительного пребывания в Кагалане, но куда более существенным оказался удар неизвестного газа, после которого организм, казалось, задействовал абсолютно все резервы, которые только существовали в этом и без того тщедушном теле, не гнушаясь истощить самого себя в попытках уцепиться за ускользающую нить жизни. Возможно, Бриенна и ее бравые медички брали на себя всю ответственность за его спасение и считали, что без них его шансы на выживание не существовали в принципе, но собственное отражение подсказывало Веролу, что многих других они бы не дотащили даже до койки, не говоря уж о становлении на ноги и возвращении в собственную комнату уже через неделю. Человек в зеркале совершенно точно знал, что такое выживать любой ценой. Он делал это слишком много раз, но не так часто – за свой собственный счет.
Воздух все еще был затхлым, что мешало дышать, и Верол все же решил распахнуть шторы на одном из окон, впуская солнечный свет в комнату вместе со свежим воздухом. В столбе света, разрезавшем полумрак помещения, затанцевал плотный слой пыли, выбитый из гардины. Ричард все-таки закашлялся и отпрянул от окна, прикрывая нос и рот рукой. Необходимость уборки становилась все более и более острой, и, видимо, следовало действительно просто закончить капризы и позвать слуг, после чего пойти на кухню и заставить себя пообедать, пока комнату будут приводить в порядок.
Именно в момент осознания этого факта в дверь постучали. Ричард никого не ждал и тем более не собирался принимать гостей, а потому медлил с ответом. Сначала глубоко вдохнул и так же глубоко выдохнул, чтобы унять кашель. Потом снова посмотрел в зеркало, тяжелым взглядом окинул раскинувшиеся по лицу язвы. Магия могла поправить многое, спрятать уж точно, но стоило только тронуть ею лицо, вынудив кожу двигаться и искажаться, повинуясь образу в голове Верола и убирая раны подальше от чужого взора, как раны пронзила острая боль, и на одной из них выступила кровь, ибо тонкая кожица, покрывшая ее, треснула под натиском метаморфозы. Ричард попытался сделать это слишком грубо, когда как его лицо явно требовало исключительно трепетного и скрупулезного подхода, и в результате искатель решил вовсе ничего ни от кого не прятать. Настроение на организацию театра в стиле высшего света резко пропало.
Тем не менее, стоящий за дверью не уходил, Верол ясно слышал шорох одежды и движение совсем близко. Что-то в них выдавало гостя. Разве решился бы еще хоть кто-то прийти к нему так скоро после того, как его вытравили из лазарета?
Он все-таки открыл дверь, за ней ожидаемо оказалась Дезире. Взгляд мгновенно выцепил медицинский инвентарь у нее в руках, все те же проклятые лекарства и бинты, от которых он с таким удовольствием избавился утром, скинув старый перевязочный материал у зеркала. Снова сидеть с этим намордником, когда удалось сбежать от надзора лекарей? Увольте.
- Заходите, если вам так угодно. Но попрошу обойтись без перевязки, я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы не нуждаться в бинтах.

Она ожидала чего-то другого, это более чем ясно отразилось на ее манере держаться, в спрятанном от Ричарда лице. Казалось, что в девочке клубятся неразрешимые противоречия, и она сама не знала, чего на самом деле хотела, а если даже и знала, то упорно убеждала себя в том, что на самом деле необходимости в желаемом нет, или и того больше – что в нем не находится и смысла, а смысл, как известно, всегда правит бал в логике столь закрытых и серьезных существ, коим и являлась Дезире. В те мгновения неловкости, во время которых ожидания девочки крошились в мелкую крошку, Верол отчетливо понял, что устал не только от лазарета. Стоило ему лишь увидеть проявление нового круга ее метаний, как усталость обратилась в раздражение. Он отчетливо осознал, что игра обратилась против своего создателя, и теперь не он крутил Дезире, как хотел, а Дезире своими капризами и непостоянностью вынуждала его носиться с ней, как с писанной торбой. Она могла податься навстречу, краснея и пряча глаза, а могла сделать вид, что его не существует, могла обидеться и нагрубить, а после обвинить во всем его же. Нормальное поведение для девочки-подростка, как следовало полагать, которой руководили только бушующие в крови гормоны и неуемный максимализм, когда хотелось взять или все, или остаться без ничего, но Ричарду в сложившейся ситуации отчаянно не хватало ясности и контроля. Его интерес к Дезире падал прямо пропорционально тому, как ее непостоянство и противоречия занимали все больше места. Ему нравилось заставлять ее испытывать сомнения и переступать их, обнаруживая, что даже самое страшное может быть не таким уж пугающим и недопустимым, а местами даже приятным, но этой возможности у него больше не было. Дезире сама в своей голове придумывала себе испытания и возилась с ними, варясь в одной лишь ей известных внутренних дилеммах, а Верол не собирался ждать, пока она решила бы, что имеет смысл, а что не находит рационального отклика. По большому счету он не ожидал даже, что она придет к его порогу, ведь за все время, проведенное в лазарете, она предпочла придерживаться ролей медсестры и пациента, лишь изредка выдавая несколько более человеческую реакцию на действия или слова Ричарда, которыми он порой проверял ее на предмет жизнедеятельности. Она добросовестно исполняла свои обязанности и охраняла его покой от вмешательства Бриенны, внесла свой посильный вклад в излечение и сделала все, чтобы Верол покинул лазарет в самое ближайшее время. Она показала себя прекрасной ученицей орденских лекарей и заботливой сиделкой, в будущем у нее были бы все шансы добиться успеха на поприще врачебного дела. Нужно ли было это Ричарду? В тот момент – да, и единственная ошибка, которую он сделал – что пытался в глубине этой правильной и вышколенной адептки, в стиле Бриенны позволяющей себе неоднозначные упреки и замечания, найти податливую мышку, которую открыл для себя месяц назад. Она мелькала, да, но не более. Как ускользающая тень, явившая себя лишь на пороге смерти и от осознания всей величины своего позора, когда не было больше дела ни до норм, ни до воспитания. На деле же с каждым днем Дезире оказывалась все более обычной, ничем не примечательной, если бы не тот призрак, который все еще пытался разглядеть Верол в самых обыденных чертах. Было ли ему интересно бегать за девочкой с изрядно раздутым самомнением, перепадами настроения и переходным периодом, который руководил всеми ее поступками? Едва ли. Его не интересовали юные и слащавые дети, как не интересовали люди в целом, какими бы прекрасными ни были их лица и тела. Как бы ни старалась Лидия и ей подобные, ее образ не запечатлелся бы в памяти художника дольше, чем на срок написания картины или, скажем, двух, а если бы он и проявил бы к ней иное внимание, то не от обилия чувств, которых в его душе и вовсе не было. Ричард, воспитанный в совершенно диких условиях и проведший всю сознательную жизнь среди столичной богемы, пользовался женщинами и мужчинами, брал у них то, что ему было нужно, и отбрасывал, не интересуясь тем, что хотели от него они или на что надеялись. Дезире впервые за долгое время вызвала интерес, заставила посмотреть на себя на как на безмозглое дитя, которым, впрочем, она все равно являлась. Но этот образ, который она примерила на себя, уходил, замещаясь истеричной девочкой, готовой капризничать и обижаться, и это вызывало в Ричарде разочарование. Он был близок к тому, чтобы отбросить и ее, разжать свою хватку и отпустить девочку на волю, ибо желание отречься от нее целиком и полностью перебило намерение оставить ее в своей собственности до самой ее смерти, пусть даже и скоропалительной. Она переставала стоить усилий. В ней не было ничего такого, чего не было в любой другой ученице инквизитора шестнадцати лет родом из земель эльфов или лоддроу.
Но мгновения неловкости и звенящего обоюдного разочарования кончились, когда Дезире последовала приглашению и как-то несколько пристыженно скользнула в комнату. Возможно, она тоже больше не видела того, что узрела той ночью, или, быть может, ее хрупкая мечта о том, что седой спаситель на самом деле окажется благородным рыцарем на белом коне и в сияющих доспехах, разбилась вдребезги, когда перед ней предстала малая часть того, кем Верол на самом деле являлся. Это не трогало. Ни на секунду не дергало какую-либо струну души. Не имело никакого значения, что она думала или чего ждала. Желанный образ ускользал, и Ричард более не был уверен, что стоило пытаться достучаться до него еще хоть раз.
Пока Дезире расставляла склянки и раскладывала перевязочный материал, Ричард закрыл дверь. Не на ключ, что более чем ясно говорило об отсутствии у него каких-либо намерений на девочку, она могла уйти в любой момент, и он не стал бы ни мешать, ни удерживать, ни как-либо еще влиять на нее. Думал он о другом – что стоило написать ее тогда, а не уповать на некое будущее. Написать и отпустить. Люди – не мрамор или глина, способные послужить материалом для художника, проблеск исключительного длится всего мгновение, его невозможно обличить в постоянную форму и удерживать насильно. Он мог бы попытаться, но это была бы лишь вымученная пародия, а не то, что он действительно искал. Искомый образ умер в ту ночь.
И это невероятно злило.
- Вы подвергаете себя опасности вновь вернуться в стерильный лазарет обмотавшись бинтами, если продолжите находиться с открытыми ранами в столь запыленном помещении. И тем более, если будете обращаться со своим лицом подобным образом! Язвы едва затянулись, к чему их тревожить?!
Как вообще в ней могло появиться нечто столь незаурядное? Вот в этой занудной медичке, которая считала допустимым вновь с порога сыпать упреками. Поведение, тон, манера речи – все было подобно сухому хворосту, который щедро подбрасывали в распаляющийся костер. Всю последнюю неделю окружающие охотно этот костер разжигали, но для вспышки не хватало одного – глубинного разочарования. Дезире восполнила недостающий фрагмент фрески, и все двинулось к закономерному итогу. Эта комната не была лазаретом, в котором Веролу приходилось сдерживаться. Мышка забыла, что здесь больше никого не было. Только он, к кому она так смело и решительно подходила, дабы осмотреть раскрывшуюся язву и недовольно вздохнуть. Будь здесь ее кот, после этого вздоха он бы взвыл диким воем и вздыбил свою воображаемую шерсть, знаменуя, что напряжение в комнате и ощущение некой опасности достигло апогея, а хозяйка снова сотворила глупость.
- Я не буду наносить мазь и бинтовать, но необходимо как минимум удалить остатки старой мази и сделать примочку, а затем кожа может подышать и отдохнуть. Присядьте, пожалуйста, я постараюсь закончить побыстрее и избавить вас от моего угнетающего общества.
Те самые слова, которые стали первой искрой разгоревшегося пожара – абсолютно холодного в случае Верола, но достаточно сокрушительного, чтобы обратить все на своем пути в прах и пепел. Абсолютно все в его поведении поменялось, стерлись последние человеческие черты, по-птичьи он мотнул головой, когда снял очки – ему всегда было сложнее контролировать себя в моменты сильного напряжения, оставаться в рамках того, что окружающие считали «нормальным» поведением. Мысли упорядочились и стали последовательными и чистыми, больше не нужно было растрачиваться на то, чтобы держать их в рамках. Ричард становился Ричардом – а девочка ничего не замечала, доверчиво и наивно подходя к креслу с примочками в руках.
- Это ненадолго, хотя бы минут десять нужно подержать.
И она закрыла ему тканью глаза. Он мог чувствовать лишь ее ладонь, издевательски лежащую на его плече – и пульс в своей голове. Боль ушла, даже та, которая шла из истерзанных легких, кожа потеряла чувствительность, язвы могли вскрыться до самых костей, он бы не почувствовал. Это было страшное состояние, не предвещавшее ничего хорошего, но только в нем Верол чувствовал себя на самом деле привычно. Не нужно было играть, строить из себя кого-то другого, соответствовать. Чудовище с картины во плоти и крови, не требовалось даже превращения. Истинное нутро во всей его красе.
Тишина перестала быть гнетущей, она стала привычной средой с идеальными условиями. Десять минут молчания, абсолютного, когда даже вопросы и внутренние рассуждения не рвут ее плотное полотно. До тех пор, пока Дезире не возобновила свое недовольство, разрывая тишину и снимая полосы ткани с лица Верола. Он все еще ждал – и продолжал молчать.
- Вам не следует отказываться от еды, Ричард. Вы же не хуже меня знаете, что организму нужны силы для выздоровления.
Она была права, силы были нужны. Но он уже не был тем полутрупом, с которым она привыкла нянчиться, даже больше – теперь его даже не отвлекала боль. У нее не было ни единого повода уповать на то, что он не сможет сделать то, что собирался. Она слишком расслабилась.
Верол взял со стопки книг очки, аккуратно надел их, по-прежнему никак не реагируя на замечания. А после встал, оттеснив Дезире назад. Еще пара шагов – и она уперлась бедрами в стол, звякнули склянки. Несколько секунд Ричард просто смотрел на нее сверху вниз, все еще силясь разглядеть что-либо из того, что так долго желал в ней видеть, но образ так и не показался. Его рука скользнула по девичьему боку, по груди, по ключице, остановившись у основания шеи.
- В тот день я увидел в вас что-то такое, чего не видел в других. Никогда, потому что женщины, с которыми мне доводилось работать, не способны сочетать в себе такое распутство и невинную скромность, в них всегда имеется лишь что-то одно, и зачастую – только первое. Вы не соответствовали ни возрасту, ни впечатлению, которое составляли, вы ломали представление о себе и поворачивались другой гранью, стоило только мне подумать, что я знаю о вас все. При всем этом в вас не было умудренной стервы, которая прекрасно знает, когда включить наивную дурочку, а когда – шлюху, вы будто менялись до основания, интуитивно, как таррэ, и все равно оставались чем-то в разы более чистым, хрупким и прекрасным, чем многие до вас, что бы при этом ни делали. Вы были тем образом, которым хочется владеть, настолько он редок и исключителен, и я решил, что у меня нет причин сдерживать себя в этом, позволив кому-то другому испортить его и исковеркать. Но стоило мне попытаться обнаружить его позже, как я понял, что его больше нет. Передо мной просто ребенок, который копирует взрослых и прячется, который заменил уверенность обидами. Почему вы решили, Дезире, что я потерплю ваши капризы, манипуляции и шпильки, что я буду спокойно слушать упреки, будто я ваш сверстник? Что я соглашусь на копию Бриенны и буду роптать перед вашим грозным видом? Я не зеленый мальчишка, на которого вы будете топать ножкой, я знаю, кто я и что мне от вас нужно. И раз уж вы стерли тот образ, который привлек меня раньше, я считаю своим долгом взамен напомнить вам об уроке, что дал вам в ту ночь. Никто не будет терпеть ваши слезы, капризы и слабость, никому не нужен инквизитор, в порыве трусости прячущийся в конуру от своих страхов и изредка обиженно гавкающий оттуда. И никому не нужна побитая жизнью маленькая девочка, если вы уже показали иную сторону. Я уже не смогу согласиться на меньшее.
Кожа на его руках загрубела, а ногти обратились в вороньи когти – куда более чувствительные на нежной девичьей шее, чем мужские пальцы. Он по-прежнему не сжимал их, ибо пока не преследовал цель травмировать или причинить боль, скорее он выстраивал правильную иерархию и ставил Дезире на место. Большой палец скользнул по девичьему горлу, почти нежно, если бы в этом жесте не было такой явной демонстрации власти и собственности.