[ Магическая аптека Тентрариуса ]
8 число месяца Страстного Танца 1647 года, утро

Оставалось только гадать, что же именно скрывалось под словом «плохо» в отчете о состоянии Альвэри. Письма Левифрон так и не увидел, хотя особого рвения не проявлял сам – его готовность помогать лоддроу таяла практически на глазах, отзываясь равнодушием на лице при упоминании о потерявшей память девушке. Врачебный долг, впрочем, был куда как устойчивей к превратностям судьбы, нежели личное расположение и человеческие эмоции, поэтому Герхен без споров собрал вещи, взял с собой несколько лекарств и травок, могущих помочь с возможными последствиями приема зелья или же с природными особенностями положения лоддроу, о котором она до сих пор не знала, и повел свою делегацию, состоящую из Клейма и Эбигейл, к дому Фенрил.
После праздника город казался необычайно тихим, будто вымершим. Люди наконец разошлись по своим делам и вернулись к работе, гуляки отходили от вчерашнего обильного возлияния, ленивые аристократы, чьи кареты и брички рассекали по городским улицам в обычное время, тучно переваливались с бока на бок и переваривали гастрономические излишества, которые позволили себе в честь победы сил добра над силами зла. Только на краях города мастера разбирали кострища и снимали остовы чучел, марая снег черным и разводя грязь. Левифрон этого, впрочем, не видел и видеть не мог, что было к лучшему. Он застыл в состоянии полнейшего равнодушия к окружающей действительности, где-то на перепутье между собой сразу после воскрешения, когда слова Альвэри смогли достучаться на него и породить какие-то ожидания, дикие и неестественные для шадоса, чья судьба уже предрешена, и тем самым чудовищем, которое пытался вылепить из алхимика Тейар: бесчувственное и холодное, все тот же труп, могущий своим голодом и несдерживаемой ненавистью – единственной эмоцией, на которую шадос по-прежнему был бы способен – повеселить заскучавшее божество. Одна грань отдалялась, становилась невозможной по мере того, как тлел прах надежд, обращаясь в ничто, другая же вызывала столь сильное отвращение, что Филин отказывался ассоциировать это существо с собой, видеть его в зеркале, называть его своим именем. И где-то рядом маячил выход, тот самый, к которому Герхен уже однажды обратился, позже многократно пожалев, он бросался во внимание, попадая в самый краешек поля зрения, но алхимик продолжал его игнорировать. Он помнил, слишком хорошо помнил чувство петли на шее и обреченность, когда легкие жгло нездешним пламенем, а глаза застилал беспросветный мрак, сквозь который прорывались лишь видения умирающего мозга. Но на этом всем картина не заканчивалась, ведь где-то за ее границами, вне этого клубка запутанных нитей обстоятельств и следствий, маячила солнечная фигура, которая отчаянно пыталась разогнать сгустившиеся вокруг Левифрона тени. Она это делала, совершенно не замечая, что все происходит совсем наоборот – это Филин делал все, чтобы тени не добрались до нее, не касались ее своими когтями и не терзали еще и ее душу сомнениями и невыносимой болью. Это был единственно правильный путь – очертить линию, которую развернувшаяся в Герхене обреченность не смела бы пересечь. Возможно, это было бы показаться Эбигейл бесчестным, ведь она хотела помочь, но Филин не был уверен, что ему нужна ее помощь. Он чувствовал, что нынешнее противоречие слишком колоссально, слишком необъятно, чтобы доверять его кому-то еще, позволять извратить, усугубить, искорежить, сделав страдания в разы сильнее, а вставшую перед ним дилемму – окончательно нерешаемой. Герхен уже сделал ошибку однажды, когда распахнул свое новое естество перед всеми, оголив пороки и намерения, заявив о своей сути во всеуслышание. Он продался им, позволил обходиться с собой, как с третьесортным служкой с ошейником на шее, сам разрешил ненавидеть и огрызаться, смешивая с грязью. Личный ручной шадос, послушный и покладистый, давайте сыграем у него на нервах и посмотрим, что будет. Только вот ничего не будет, потому что он зашьется в угол и будет трястись от бессильной злобы. Именно так выглядела та грань, которую он ныне оставлял позади – угодливость и попытки ухватиться за то, чего больше не существовало, за прошлое. Мерзко. И то, что лежало впереди, тоже было мерзким. Помощи было ждать неоткуда, более того, Герхен ее и не просил. Только терзало ощущение, что сейчас его разрывало на части, пока последнее человеческое отмирало, и невероятное внутреннее напряжение не давало беспокойному разуму найти точку опоры. Из крайности в крайность, от сожаления к равнодушию, от зависания во времени, когда мысли прекращали свое движение, а внутри становилось пусто, к панике, что это огромное и неудержимое «что-то», наступавшее на него своим весом, нужно остановить. Левифрон мариновался в назойливом предчувствии беды и терпеливо дожидался того, что станет спусковым крючком.
Но он устал, и ему было все равно, что случится дальше. Без промедлений алхимик постучал в дверь.

Стук в дверь не стал препятствием расшалившемуся веселью, зато его очень быстро пресекло новое выражение лица лоддроу. Впрочем, последующие слова и того больше взвинтили градус змеиной подозрительности, так что глазами она подругу провожала уже совсем не смешливыми. Сай задумчиво хмыкнула, перекинулась взглядами с котом, который ввиду отсутствия особы, нуждающейся в кототерапии, облегчённо выдохнул и перебрался ближе к хозяйке на кресло, и неторопливо стянула перчатки, заткнув их за пояс. Не то чтобы она не верила в сосулечную самостоятельность, к тому же вряд ли та стала бы приглашать в свой дом врага, но страховка никогда не бывает лишней. Примерно такие ленивые мысли крутились в ассурийской голове, когда она достала кинжал и принялась задумчиво чистить когти.
Не одни лишь лоддроу славились своей сдержанностью и талантами к сокрытиям эмоций. Асура невозмутимо подняла глаза на прибывших, не отвлекаясь от своего занятия. Хмурый высокий мужчина ожидаемо заставил напрячься, в отличии от милой рыжеволосой девушки, зашедшей вместе с ним. Однако, сбрасывать ту со счетов змея не спешила, прекрасно сознавая, как может быть обманчиво первое впечатление. На фразе об алхимии и высоком лекарском искусстве Левифрона, зелёные глаза едва уловимо сощурились. Аль кого попало просто так не хвалила, а здесь налицо было признание его заслуг и она явно не преувеличила его вклада в собственное здоровье. Эта информация закрепилась в мозгу цепким крючком. Змея полностью осознавала собственные болезни и более того, понимала, что весьма сомнительно будет справится с худшей из них собственными силами. Хотя сейчас, пока ситуация не вышла из-под контроля, делиться с кем-либо подробностями своих психологических проблем она не собиралась. Но зарубку на будущее сделала, решив внимательней присмотреться к алхимику.
Она вполне доброжелательно кивнула новым знакомцам, бросив после этого подозрительный взгляд на блондинку. Последнее уточнение было вовсе не обязательным, достаточно было закончить на пункте "помощница", но лоддроу пошла дальше, приоткрыв о змее не самую важную и нужную информацию. Умышленно она это сделала или нет, змея не стала гадать, но словно невзначай поерзала в кресле. Со стороны могло показаться, что девушка всего лишь устраивается поудобнее, но по факту она села так, чтобы можно было быстро подорваться с насиженного места в случае необходимости, не теряя при этом в маневренности и времени. На всякий случай.
- По моему она только что меня оскорбила, Ари, - Сайленсс вздернула бровь и глянула на кота, - Что значит я не стану помехой? Недооценивает, грубиянка блондинистая.
Впрочем, мешать диалогу врача и пациента она вовсе не собиралась, если это не потребуется от нее в целях чьей-либо защиты. Подавленное выражение лица врача и натянуто-спокойное хозяйки дома говорили о том, что тут явно что-то назревает и вполне возможно, что змее не доведется отсидеться в стороне. Понятливый кот немного померцал, прежде чем исчезнуть, и через пару мгновений вновь возник в комнате, но уже под боком у Альвэри. Стражница, словно ревниво, фыркнула в сторону ветренного питомца и сосредоточила своё внимание на остальных гостях дома.

И откуда он интуитивно знал, что сегодня им дверь все-таки откроют? Может, оттого, что дом казался чуть более живым, чем вчера, или, быть может, потому что краем глаза алхимик увидел валящий из одной из труб дым, пусть даже не отдал себе отчета и не обратил на это внимание. Разумеется, Аль послала письмо, как будто бы приглашая и подразумевая, что останется утром дома, но учитывая, как события повернулись вчера, Герхен на ее совесть уповать не собирался. Лоддроу была себе на уме, следовала исключительно собственным желаниям и не растрачивалась на включение интересов других в свой список приоритетов. Она вполне могла заставить алхимика прогуляться до ее дома и подождать у порога, подобно собаке, пока сама бы вышла на утренний променад, дабы насладиться чудесной зимней погодой и перекинуться парой вежливых слов со своими глубокоуважаемыми соседями. Но все-таки не сегодня. Именно поэтому в тот момент, как дверь отперлась, Герхен уже ожидал увидеть лицо, от вида которого успел порядком устать.
- Добрый день. Рада, что откликнулись на просьбу. Входите, - только вот радости на ней видно не было, только все та же наигранная холодность, которую она так старательно держала перед чужими людьми. Левифрона ее настроение, впрочем, на тот момент еще не начало настораживать настолько, чтобы уделять ему слишком много внимания, он просто воспользовался приглашением, по-прежнему сохраняя молчание. Не успел Герхен снять плащ, как Альвэри предложила проследовать дальше, в гостиную. Одно лишь упоминание этой комнаты взывало не к самым приятным ассоциациям, ведь его провал впитался в обивку тамошней мебели и краску стен, грозясь так и напоминать алхимику о себе вдобавок к общему дискомфорту от нахождения в этом доме. Но хозяевам не отказывали, особенно после морозных мандранских улиц, и Филин без возражений проследовал за Альвэри.
Кто бы мог подумать, что там уже заседал другой гость, которого по всей логике вещей здесь быть не должно было. Не у забывшей все лоддроу, которая с трудом могла припомнить, чем на жизнь зарабатывала до всей этой истории. Незнакомка в свою очередь явно чувствовала себя если не хозяйкой, то около того, беспардонно вычищая ногти ножом, развалившись в кресле в весьма расслабленной позе. Явно не поведение человека, который тоже стал чужим в этом доме. Всего лишь одна маленькая деталь – и два и два не сложились в четыре в голове Филина, а взгляд его задержался на брюнетке куда как дольше положенного правилами хорошего тона.
- Сай, позволь тебе представить Левифрона. Как пришлось проверить непосредственно на себе, знающий лекарь и алхимик в одном лице, коему я обязана тем, что стою сейчас перед тобой.
Герхен не услышал ни имени девушки, ни лести в свой адрес, дикой в якобы сложившейся ситуации. Разум, который доселе тронули пока еще мутные и неясные подозрения, вызванные неправильностью представшей в гостиной картины, выцепил другое – что гостья должна была быть благодарна Левифрону за здравие Альвэри. Вывод напрашивался единственный: либо это была еще одна лгунья, продолжившая историю про телепортацию и ветку, которую ей послушно пересказала все еще сбитая с толку своей непростой жизнью лоддроу, либо в этот раз ради разнообразия врала Альвэри. Ведь Левифрон ее не вылечил, а ее ранения от ветви просто не существовало в природе, равно как и телепортации, и знать об этом брюнетка едва ли могла, поскольку даже до казни Левифрон долгое время был подле Альвэри. Что-то упорно не складывалось, но все продолжали держать лица. Филин тоже держал. Даже перевел тяжелый взгляд с Сай на лоддроу.
- Левифрон, Эбигейл - это Сайленсс. Моя хорошая подруга, «помощница» в некотором смысле, с относительно недавнего времени пополнившая ряды стражи Вильдана.
Не удивительно ли, что девушка, в упор не помнившая человека, от которого забеременела, внезапно обнаружила для себя подругу? И даже была настолько в курсе, как у этой подруги дела. И даже не бросалась на нее с оскалом недоверия, равно как и не отталкивала ее своей непробиваемой равнодушной миной. Назвала «помощницей», хотя еще вчера лоддроу была абсолютно уверена лишь в том, что ее семья – это действительно ее семья, и именно в этом доме ей положено находиться по праву фамилии. Все. Все прочие люди – неведомые чужаки.
- Увы, Сай я не успела посвятить в события последних дней своей жизни.
И разве посвящают чужаков в проблемы лечения пропавшей памяти? Нет, это шло совершенно вразрез с линией поведения, которой следовала лоддроу после инцидента у стен Мернота. Но как же это было похоже на то, что было до него. Если протянуть руку, то можно было коснуться тонкой паутинки интриги, растянутой по гостиной.
- Но не думаю, что она станет нам помехой. Засим, если позволите, можем перейти к непосредственной причине, по которой я попросила Вас прийти - пресловутая головная боль не спешит покидать насиженное место, продолжая досаждать и днем, и ночью.
И в то время, как все комфортно расположились на диванах и креслах, Левифрон предпочел остаться стоять. Он не мог знать, что загадочная гостья ждала чего-то нехорошего от него и уже готова была сорваться с места, но им самим руководили очень похожие чувства – настороженность вкупе с ощущением какой-то незримой опасности. Возможно, все было в той истине, что открылась перед Герхеном. Больше не получилось бы прятаться за сказкой, нацепляя на себя чужое лицо, да и нужно ли было? Единственная помеха – ненужные свидетели, могущие услышать лишнее, но почему-то тревога не отозвалась ровным счетом ничем на эту мысль. Видимо, на это Левифрону было наплевать.
Ему вспомнилось, что Эбигейл вскользь упоминала о намерениях Бэя все рассказать Аль. Видимо, поэтому сама суккубия демонстрировала потрясающее спокойствие, совершенно не замечая обращенных на Левифрона испытывающих взглядов. А вот ему это что-то ему напоминало.
- Ты потрудилась написать лживое письмо, чтобы я пришел, и - какая ирония! - его получила именно Эбигейл, которая поверила тебе на слово. Нашла подружку с острым ножом. Рыцаренка я только что-то не вижу. Полагаю, свое он уже получил и сбежал, поджав хвост, - он говорил спокойно, но глаз с Альвэри не сводил. Ему было даже интересно. В первые за последние два дня его равнодушие обреклось во вполне отчетливое желание – разрушить и разломать. – Что дальше? И впрямь позвала только для того, чтобы я тебе вручил травки от головной боли?
На последних словах откровенно прорезалась насмешка. Даже до этого Аль не демонстрировала особого энтузиазма по поводу лечения, колебалась и сомневалась, задавалась вопросами и мучилась противоречиями. И ей не требовался лекарь, который следил бы за ее здоровьем, она слишком часто пренебрегала этим. Будь ей нужно обезболивающее, она бы послала посыльного.

Этот разговор начинался уже не в первый раз. Самый первый был там, у стен, но Левифрон с трудом мог припомнить, чем же он закончился. Казалось, даже память развеивалась под воздействием неконтролируемого саморазрушения, подбрасывая алхимику лишь крики, лица с печатью страха и ненависти, огромное желание убить, которое было не сдержать и не перенаправить. Из чего же оно исходило? Из ощущения несправедливости? Но Альвэри была права, а сам Левифрон никогда не отрицал, что совершил все это с собой самостоятельно и добровольно. Он очень остро ощущал свою вину за произошедшее и, в отличие от лоддроу, которая до сих пор пыталась абстрагироваться и защищать себя, не смог смириться с этими обстоятельствами и просто жить дальше, как делала она. Ему нужно было отпущение вины, ему требовалось расплатиться по всем долгам, которые он успел насобирать. И все было бы правильно, не воскресни он по чьей-то чужой воле. Теперь же краткое страдание, оборвавшееся на виселице, растянулось в бесконечность, коей равнялась жизнь шадоса, и влекло за собой новые прегрешения, избежать которых становилось все более нереально с каждым днем. И здесь Альвэри тоже была права – Герхен заплатил сполна, получил за каждую жизнь, которой касался в последние месяцы. Его наказание не подлежало апелляции, оно будет длиться, и длиться, и длиться, пока какой-нибудь инквизитор не сожжет его на костре. Или, возможно, пока внимательно следящая за ним брюнетка не вгонит нож в сердце, повернув для верности. Но перед тем, как снова умереть телесно, Филину следовало сгореть духовно. В конце концов, именно этого он хотел. Никто теперь не мог сказать, что он вышел сухим из воды и избежал расплаты. А что Альвэри? Ее снова спасали от очередных глупостей, вечно кто-то приходил и решал ее проблемы, потому что она мастерски умела их только находить и ввязывать в них других людей, коих после винила в произошедшем. «Ты винишь меня в убийстве? Но ведь ты тоже находился в той комнате и ничего не сделал, чтобы меня остановить». Такова была ее философия. Много красивых и правильных слов, крепкая позиция, против которой не находилось аргументов. Ведь ее действительно никто не остановил, пытался только Бэй, но он не демонстрировал достаточной силы духа, чтобы всерьез повлиять, он предпочитал плестись следом с недовольной миной. И получилось то, что получилось: кто-то умер, кому-то хватило ума сбежать до того, как это тейарово колесо размолотило им кости, кто-то терпел и закрывал глаза, а кто-то в порыве отчаяния попытался взять все на себя, надеясь на искупление. Неизменным оставалось одно – равнодушное лицо Альвэри, которая продолжала перекладывать ответственность за себя на других. Вы со мной согласились, вы меня не поняли, вы сами виноваты в том, как это все на вас отразилось. Вам надо было отвернуться и бежать, не глядя мне в глаза, не слушая мои речи, не позволяя запудрить себе мозги. Вам нужно было знать загодя, что я сделаю с вами, но раз вы остались подле, то дали свое согласие на это. Вы виноваты, только вы.
В тот момент Герхену стало абсолютно ясно, почему Бэя в доме не было. Скорее всего, он понял все это первым, и пусть его собственные поступки были далеки от мужественности и правильности, ему не захотелось быть единственным виновным во всем вокруг. Еще одна великая трагедия – и еще одна грань равнодушия. Альвэри смотрела на рушащийся вокруг нее мир стеклянными глазами, попивая свой утренний кофе и слушая раздающиеся вопли вместо приглушенной музыки.
- Ни разу за все эти дни я не играл с тобой. Я спас тебя у стен и лечил тебя после, потому что поверил в твои обещания, потому что Эбигейл постоянно повторяла мне, что я могу быть выше исполнения своих низменных желаний, которые даже не мои изначально. Она же видела, что я работал вопреки обстоятельствам, чтобы помочь тебе. И она же может тебе рассказать, как я боялся того, что придется сделать, если ты так и не вспомнишь. Я придумал всю эту историю, потому что ты не была готова услышать правду, когда пришла в себя, ты и сама это понимаешь. Мы продолжали играть этот спектакль, чтобы иметь возможность придумать какое-то решение и не доломать все окончательно, хотя Эбигейл много раз порывалась тебе рассказать, а Бэй так и не смог остаться полностью непредвзятым и отдалиться, – насмешка пропала из слов, будто ее и не было, а вместе с ней сгинули и остальные эмоции, которые еще можно было обнаружить на лице у алхимика. Он скорее читал лекцию, а не рассказывал о своих мотивах и намерениях. Взгляд его устремился на белую мглу за окном. – С тобой снова все носились, Альвэри. Снова выполняли прихоти, хотя ты сопротивлялась и снисходила до нас изредка, будто королевна, раболепно унижались, не тронули и пальцем, хотя были десятки возможностей. Мне плевать, сколь правильна моя справедливость, но тебе я долг за свое спасение отдал, не отгородился и не заявил, что это твои проблемы. Я взялся и исправил то, чего случиться не должно было, хотя виновата в этом исключительно ты, спасительницей тебя никто быть не заставлял. А теперь ты снова перекладываешь вину на других. Неловко выходит, если подумать, ведь все мы сделали все от нас зависящее, чтобы раздать свои долги. А ты? – на последнем вопросе алхимик снова посмотрел на Альвэри. – Как бы ты ни пряталась, как бы ни запирала свою якобы вселенскую боль от того, что ты совершила, однажды тебе тоже придется ответить. Не помогут ни указки на вину других, ни попытки абстрагироваться и прикинуться статуей. Не поможет даже добродетель, в которую ты можешь удариться с этого момента. Я ведь стою сейчас перед тобой, и это значит, что боги уже все решили насчет тебя, твой образ и твои грехи запечатлены. И все, что происходит, есть плоды трудов твоих, ибо ты вела нас туда, куда мы в итоге пришли. И скажи мне, Аль, ты видишь среди тех, кто начинал этот путь с тобой, хоть кого-нибудь, на ком твои деяния не сказались сколько-нибудь фатальным образом? Это показательно, потому что вокруг меня такие люди все еще есть, я не обратил в мертвечину и гниль всех. И я все еще способен спасти тебя. Кого можешь спасти ты?

- Ты потрудилась написать лживое письмо, чтобы я пришел, и - какая ирония! - его получила именно Эбигейл, которая поверила тебе на слово. Нашла подружку с острым ножом. Рыцаренка я только что-то не вижу. Полагаю, свое он уже получил и сбежал, поджав хвост…
«Ой нееет», - про себя протянула Эбигейл переводя взгляд то с Левифрона на Альвэри, то в обратном направлении. До девушки еще особо не доходило, что лоддроу и правда могла все вспомнить, и даже ожидала от Аль возмущения и не понимания, почему вдруг на нее обозлился врач. Но та заговорила, и с каждым словом становилось ясно, что зелье сработало. Ну что ж, по крайней мере Левифрон теперь может не переживать за то, что не справился с работой.
— ...Ну, еще может, чтобы позлить Бэйнара, который был изначально против, но куда там… Видимо, я просто искала причину, как разорвать отношения окончательно да вот не находила, а тут Вы помогли, по-своему, благодарствую...
«Бэйнар... ну надо же», - как-то отстранённо подумала Эби, а мозг тем временем обрабатывал другую информацию. Они продолжали бросаться обвинениями, спокойные, практически не возмутимые. Возможно, им не хватало чашечки чая, сидеть на против друг друга и как бы между прочим сказать: «Я ненавижу тебя. — И тебе доброго утра, дорогой». Нет, в ситуации не было ни абсурдности, ни нелепости, была боль, желание доказать собственную правоту, задеть друг друга сильнее, лишь бы только не мучиться в одиночестве. Так это виделось Эбигейл, и сердце сжималось.
Когда речь зашла о ней, таррэ невольно поежилась, она то чувствовала себя невольным свидетелем и уж точно не отводила для себя хоть какую-либо роль, но все же была вовлечена в их отношения с головой. Уж кто был не при чем, так это Сайленсс, наблюдающая за всем с интересом. Они уже столько всего наговорили, уму не постижимо, чем это аукнется и представить страшно.
Альвэри вновь заговорила о ней, да еще прямо смотрела в глаза. Некоторые слова эхом отдавались в сознании, на фоне недавних событий, они еще больше трепали нервы. А лоддроу все продолжала, и вот уже она, а не алхимик, подняла тему кто там и кого губит. Суккубия закрыла ладонями лицо, с силой потерев глаза, затем переместила пальцы на виски, сжала их. Одно и то же.
— Прекратите, вы оба, - довольно громко произнесла Эбигейл, когда на миг возникла тишина, пока больше никто не успел и рта раскрыть. - Разве вы не видите, не понимаете? - что конкретно она хотела сказать, суккубия не знала, только лишь понимала, что больше не в силах молчать. - Эти ваши состязания по красноречию, наслушалась еще тогда в лесу. Песня не меняется, только куплетов стало побольше, - голос у нее был не такой спокойный, как у ссорящихся, скорее взволнованный. - Вы спасли друг друга потому что считали это единственно верным решением. И что-то я сомневаюсь, что сделано это было из чистого эгоизма. А сейчас меряитесь у кого пальчик сильнее болит, и не замечаете как вам отрубают руку!
Она посмотрела сначала на Левифрона, затем на лоддроу.
— Альвэри, мне очень жаль, что мы не сказали тебе правду раньше, поверь, думали, что это правильное решение, и ни в коем разе не пытались играть с тобой. И мне жаль по поводу Бэя, видимо успело произойти что-то и впрямь нехорошее, - Эби говорила мягко. Она немного помолчала, вновь переведя взгляд на алхимика. - Я не прошу вас друг друга понять, не стану говорить правы вы или нет. Прекратите обвинять друг друга. Да, понимаю, это такое успокаивающе чувство. Вы оба пережили много плохого, вам сейчас паршиво так, как я и не могу представить. От того, что вы сейчас разругаетесь в пух и прах, легче не станет. Если уж вы так друг другу опротивели, так разойдитесь по разным углам и не пересекайтесь.
Девушка замолчала, провела ладонью по волосам, зачесывая их назад и шумно выдохнула.

Отредактировано Эбигейл (2017-12-08 06:45:58)

Разговорчивость всегда была одной из сильнейших сторон Аль, Левифрон это открыто признавал и даже не пытался с ней в этой области состязаться. Ее речь была похожа на тонкую вязь паука, тягучую и путанную, которую едва ли было возможно проследить от начала до конца, ибо взгляд неизбежно начинал плутать и сбиваться в узорах. Однако даже несмотря на всю витиеватость ее речи, всегда было предельно понятно, что она за ней прячет, и в данном случае желание уязвить, отыграться и облить грязью в ответ, да так, чтобы надолго запомнилось, отчетливо сквозило из каждого слова. Герхен ее внимательно слушал, даже не поменявшись в лице, созерцая, как меняется ее собственное, обращаясь в вытесанный чьими-то грубыми руками ледяной лик. Она видоизменялась в присутствии Филина, меняла форму от его слов и обвинений, уходила в глухую оборону и изо всех сил старалась перебить его аргументы, чтобы никто в комнате не встал на его сторону, чтобы даже мысли в воздухе не возникло, что он может быть прав, а разум его до сих пор не затуманен беспросветной злобой, которую она ему приписывала. Левифрон оставался спокоен и непоколебим, ведь ее резкие обвинительные слова изначально не могли тронуть его. У лоддроу, которой было страшно признать свою вину в произошедшем, которой было проще и приятнее прикрываться риторикой, лишь бы только не согласиться во всеуслышание с тем, кто тоже был на болотах и видел все своими глазами не хуже ее, при всем жгучем желании не получилось бы вызвать хотя бы отголосок раздражения у человека, которого осознание причастности к столь чудовищным событиям загнало на эшафот. Ее красивые эпитеты не стояли и рядом с гнетом последних суток перед казнью. В отличие от Альвэри, Левифрон прекрасно знал, что делал в том походе он, и никогда бы уже не забыл ни лицо студиозуса, которого всего в каком-то метре от алхимика иссушил темномагический ритуал и который оставил Герхену на память шрам посреди лица, ни звук ударившегося с силой о череп камня, ни даже тепла внутренностей единорога, прекрасного существа из сказок, выпотрошенного и обритого ради грез Альвэри. Одного Филин не понимал и поныне – как она могла столь спокойно сидеть напротив и старательно придумывать себе оправдания, когда как с ее согласия все вокруг творили немыслимые вещи? В Мерноте за смерть отряда всегда нес ответственность старший, ведь это он не учел риски, он не спланировал, он не обеспечил своим товарищам возможность выжить. Алхимик видел мужчин, рыдающих у погребальных костров, и бледные лики теней, которые долгие годы после не могли найти достаточно прощения для себя, чтобы снова взять в руки меч. Он видел стыд и самобичевание Рогнеды, когда Мернот сошел с утоптанной столетиями тропы и пролил кровь невинных, подавшись искушениям, которые нашептало революционное движение. Альвэри сидела напротив и объясняла, почему у нее нет никакой вины перед богами, а Левифрону стоит посмотреться в зеркало, если он хочет найти корень мирового зла. Ненависть начинала отдавать отвращением.
В одном она была права – все они совершили страшную ошибку, когда позволили ей себя вести. Да вот только в том-то и была беда, что на этом прелестном личике не было написано, что сей командир готов идти по трупам тех, кто ей доверился. Возможно, в этом было то самое провидение, естественный ход вещей, случившийся в любом случае. Кто-то из них должен был вернуться и отомстить за остальных, ведь капитану должно тонуть вместе со своим кораблем.
— Прекратите, вы оба.
Разумеется, Эби стала первой, кто не выдержал гнетущей обстановки. Как жаль, что ее словам не суждено было поменять хоть что-то, ибо красноречивый гимн мировой дружбе не обращал шадоса обратно в человека и не поворачивал время вспять, стирая кровь и грязь со страниц истории. Только Альвэри смогла бы прислушаться, ведь она так мастерски чертила линию между собой и болотами, между собой и Левифроном, оставляя все это позади, что для нее зов Эбигейл мог бы послужить бальзамом для ее безусловно истерзанной души. Можно было бы совсем по-девичьи сокрушаться над ушедшим Бэем, планировать детскую для ребенка и снова зачитываться эпопеями, написанными бардами. Такими, где все хорошо и замечательно. Ведь такой исход она планировала с самого начала? Возможно, она даже попробовала бы когда-нибудь еще раз.
- Если уж вы так друг другу опротивели, так разойдитесь по разным углам и не пересекайтесь.
Это было решение. Герхен знал, что не был готов пойти на убийство сейчас. Для того, чтобы поставить последнюю точку, следовало собрать себя воедино и четко увериться в том, зачем это нужно. Пока же им правили сомнения, а взор был затуманен дымкой обреченности. Редкостной глупостью было бы кидаться на лоддроу сейчас, чтобы бесславно умереть вспыльчивым мальчишкой, который так и не определился, что делать с этой жизнью. К тому же чем дольше алхимик смотрел на Альвэри, тем яснее осознавал, до какой же степени огромным будет значение и смысл ее смерти. Это было слишком личное и важное дело, чтобы сделать его абы как. Именно поэтому, несмотря на царившее в комнате напряжение, Филин не стал бы той искрой, которая бы устроила роковую вспышку и выжгла весь здешний кислород, обратив всеобщий сдержанный самоконтроль в агрессию.
- О, а можно тогда я скажу?
Он не препятствовал даже Сайленсс, когда ей захотелось высказаться. Он со всем вниманием выслушал ее доводы и соображения, в коих крылась ожидаемая и такая логичная симпатия к Альвэри. В конце концов, эта женщина ничего не знала, ее не было ни на болотах, ни у стен Налии. Она знала Альвэри как свою подругу, которая всегда рада видеть гостей на чашечку чая. Именно это простое обстоятельство обратило речь брюнетки в тот же лозунг, что и призыв Эбигейл. Ее мнение не имело значения и не могло поменять решения самого Герхена.
- Итак, теперь у нас есть лоддроу, которая вновь зарывается в свой ледяной сугроб, пытаясь спрятаться от жестокого мира, используя этот старый метод как самый простой, пусть и пагубный... И есть... Шадос?
Герхен ожидал, что она догадается. Сказано было слишком много и слишком явно, чтобы намеки не связались в голове у этой женщины в единую картину. Но сейчас было другое время, и снова Филин констатировал, что ему совершенно все равно, что его раскрыли. Страх, появлявшийся при мысли о том, что Ник все расскажет страже или Инквизиции, не поднял головы, он в целом будто бы растворился без следа, уступив всепоглощающему равнодушию. Разве что интерес мелькнул где-то рядом, ибо умные люди в глазах Левифрона никогда не сливались с серой массой. Сайленсс же явно была весьма умна, пусть и стояла совсем по другую сторону баррикад и являла собой угрозу.
- … Вы все еще боретесь с тем, кем стали и это не может не вызывать у меня некоего... Восхищения, пожалуй. Полагаю, что врач и алхимик из крепости Налия до сих пор в вас многим живее, нежели возрожденный чужой волей шадос. Очень надеюсь, что так оно и останется.
Филин перевел взгляд с до того момента стоящей почти вплотную ассури на по-прежнему скованную холодом Аль. Он ведь запомнил ее слова. Не принял слишком близко, но запомнил, чтобы однажды повторить ей их, когда жизнь будет покидать ее тело. Она видела в этой комнате чудовище.
- Я не собираюсь вредить вам, Левифрон. Разумеется, пока вы не попытаетесь этого сделать в отношении кого-либо из присутствующих.
И почему-то ей хотелось верить. Она была похожа на человека, в котором прагматизм и здравый смысл перевешивал показушные порывы, пусть даже такая политика сейчас шла вразрез с ее обязанностями стража закона. Возможно, однажды такое решение вышло бы ей боком, и Герхен не мог не оценить этого, благодарственно склонив голову без лишних слов. А после вернулся к лоддроу.
- Я врач, а не народный мститель, свою работу я ценю, пусть даже никто больше до этого не снисходит. Сегодня я пришел проверить, каково самочувствие моей пациентки, и этим я ограничусь. Раз мои услуги больше не нужны, то я предпочту удалиться.
А ведь он действительно старался ей помочь. Сколько раз ему следовало наступить на те же грабли, чтобы шадос взял над ним верх и закончил эту трагикомедию?
- Если ты так хочешь, Альвэри, для тебя я буду превращать все в гниль и мертвечину. Надеюсь, в следующий раз, когда мы встретимся, ты действительно увидишь того, кого так красочно сегодня нарисовала. Я действительно постараюсь.
То ли укол, то ли горькая шутка, то ли зловещее предсказание. Она могла выгнать его, вытравить из своего сердца, но он вечно бы помнил ее имя и ни за что бы не забыл ее лицо, слышал бы во снах ее предсмертные хрипы. И, возможно, в часы самого страшного отчаяния, когда человеческое сердце снова начало бы в нем биться, встревоженное какой-то мелочью из прошлой жизни вроде крика горной пустельги поутру, он бы снова думал о том, что сомкнувшиеся на ее горле руки смогли бы заглушить глухую внутреннюю боль и заполнить пустоту. Но со всем этим можно было жить, ненависть не жгла так, как безысходность. Он не убила бы его медленно и неумолимо, как яд, не выжгла бы личность. Но ненависть могла стать маяком, который бы доказывал, что Левифрон по-прежнему жив. И если это было решением, то так тому и быть.
- Бы рад с вами познакомиться, Сайленсс, - обратился алхимик к стражнице, расправляя плащ и накидывая его на плечи. Мужчина совсем позабыл про перчатки, которые были свернуты вместе с ним, и не заметил, как они выпали. – И лучше берегите спину. Никогда не угадаете, что с вами может случиться рядом даже с самыми невинными созданиями.
Когда они с Клеймом покидали гостиную, Левифрон бросил взгляд на Эбигейл. Он не собирался оставаться ни в этом доме, ни даже в этом городе, и настало время решить вопрос не только его отношений с лоддроу, но и с суккубией. Ее тоже касалось все, что было сказано ранее, для нее шадос тоже не переставал быть шадосом, а его проблемы не прекращали затрагивать ее качество жизни. И как думалось Филину, Эбигейл едва ли мечтала в свои юные годы лечить раны изгнанного алхимика Мернота, пока он искал силы, чтобы упорядочить события вокруг себя. Она могла, нет, ей даже следовало остаться. Они оба знали, что никакая она не помощница и не ассистентка, что у нее нет причин держаться Левифрона. Настало время решать, и именно поэтому Герхен направился к выходу один, не обязывая к тому же девушку. Задержался он только снаружи, намереваясь все-таки немного обождать. От фамильного гнезда семейства Фенрил его уже попросту воротило.