Белое – стало красным. Но красные воды не станут чище. Никогда.
В прозрачных радужках, идеальных ореолах – что замкнутый круг, почти, что испуганной бабочкой бьется красная пелена, вуалью спустившаяся с небес на землю. Как же стало легко!
Но.
Ведь все красное?
Снег колет фиолетовое колено, жжет, борется, но все же обращается талой водой. Темные пятна складываются в семерку пик. Неожиданность. Обман.
Осадки мягко хрустят под тканью платья, и в этом секундном звуке чудится отзвук сломанной черепицы носа, отблеск меткого и глухого удара в висок. Руки шарят вокруг тела так дергано и нервно, словно ты слеп, и стараешься вспомнить свое отражение, коснуться собственной, острой, лунной скулы. И вправду – ничего не видно, все иллюзия. Все ложь.
И как Эвель успел заметить вторжение сих пришельцев, пришедших из тьмы, клубящейся средь деревьев? Шанталь не была столь проницательна в те минуты, и нынче корила себя за то, что не доверилась своей тонкой интуиции, введя саму себя в заблуждение. Все же любое человеческое существо чувствует себя в каждый миг свой жизни столь защищенно, словно бы, ничто и никогда не случится. Оно, это хрупкое существо, беспечно. Словно все плохое – происходит, как в книгах, с иными людьми, а вероятность на подобное в твоем собственном маленьком бытии, которое ты усердно, но тщетно охраняешь – мизерна. Что же, это, как и многие слова, что шепчут друг другу любовники волшебно-опьяненными ночами – наваждение. Клевета.
Ты можешь почувствовать, что все обман, когда фыркаешь, в легком высокомерии, а в следующий момент ветвь бьет тебя по щеке, оставляя саднящую царапину, словно издалека - ты слышишь незнакомый голос, и чувствуешь меж лопаток – изогнутую, кривую, астральную сталь.
И как-то необъяснимо все вылетает из головы в одну минуту и навсегда. Вдруг разум – кристально чист, как самый дорогой из рубинов, и ты, поддаваясь моменту, готов рухнуть на колени, и святым мучеником обратить взор к небу, жалуясь ему на безнадежность, бегущую по твоим венам. Чтобы широко смотреть своими серо-аспидными глазами в никуда, словно бы соединяясь с всемогущей, неведомой магией. Ты ждешь свой последний удар в грудную клетку, сломающий мечевидный отросток. Ты жаждешь умереть красиво, достойно гобелена в королевской спальне.
Однако рука сама по себе хватается за призрачно тонкий стилет, готовясь ужалить врага и пустить яд под его кожу в любой удобный момент, а вторая – чертит в пространстве символы, что вот-вот обратятся завершением, чьей то скоропостижной смертью.
И уж ребенок ли ты, магистр?
Несмышлёный юнец, что впервые пробует на язык могущественное заклинание?
Ты же понимаешь, что тебя убьют – не просто так?
Изящно благородная смерть – фантом. Они знают об этом с Эвелем, они почти телепатически чувствуют это, переглядываясь интимно, по-особенному, и рвано подаваясь в разные стороны, ища, комбинируя на взгляд – природные препятствия, что сыграют им на руку в грядущей битве. Они знают, что их убьют, что они, скорее всего, умрут в своем дерьме и моче, и что, пожалуй, скорее всего, их тела – будут игрушками. Шанталь, как любая женщина, прижимает руку к груди. И ранит сама себя, вспарывая кожу ниже ключиц. Это пробуждает её ото сна, и все из тягуче-медленного, несуществующего взгляда меж ней – и незнакомцами, превращается в суматошное движение, у которого нет начала и не будет конца, но которое построено на мелочных секундах. Оступись, потеряй дыхание, ошибись в формулировке – и ты никто. Ты мертв. Тебя нет. Мир – это хаос, вспомни-ка об этом. Пожалуйста. Или умри.

Больше всего вспоминается и терзает голову отравительный звук, словно бы что-то лопнуло в черепной коробке и польется из носа. Щит уходит в полукруг, но боль приходит оттуда, откуда ты её не ждешь ни сейчас, ни вовсе. Шанталь теряет идеальность своей конструкции, прижимая ладони к уху. Кровь хлещет между пальцев, заливая голубизну накидки и белизну платья. Она бежит реками забытья по холеным ладоням, впадает во все эти черточки, рассекающие кожу, бежит по холму марса, касается линии жизни, уходит в землю, к истокам и к могиле. Это складывается в бесконечность. Начало – в конце, а любой конец заложен в начале.
Она слышит лишь треск, страшный гул, приходящий со всех сторон, колдует автономно, словно и независимо от самой себя, словно бы – наперекор себе. Все началось так резко, как уверенный росчерк пера по бумаге, длилось бесконечность, как волшебная ночь, а кончилось внезапно, как и положено кончаться всем потрясениям. Шанталь стала бездушным телом, упорхнула из этого мешка мяса, который называют организмом – призрачным наваждением и рухнула оземь, раскинув руки и закрывая глаза. Хотелось утонуть в этом холоде, обвенчаться с ним, и уснуть навеки. Говорят – что смерть от холода – сладкая смерть. Ты хочешь спать – но не можешь проснуться. Это всего лишь сон, не так ли? Вокруг – снежная стена. Он сыпется откуда-то сверху, лепит новые черты, завязывает ресницы, кусает губы. Он хочет забрать тебя с собой. И берет под руку.

Ты все же – почти мертв. Ты лежишь, не зная, куда и надолго ли ушел твой друг, а усиливающийся снег заметает тебя с головою, укрывает и греет. Ещё немного – и ты превратишься в сугроб, что станет тебе и постелью, и другом, и нежностью всех любимых. Уже не разобрать и твоего лица, облепленного чарующими снежинками-насекомыми. Но в это царство вторгаются шаги, и если вслушаться – шаги не двух ног. Первая мысль, что разворачивается с некой ленцой: - Зачем? Зачем что-либо делать? Можно лежать, лежать, и не искать никакого выхода. Слышать отзвук собственного смеха, унесшегося куда-то вслед за мужчиной, чьи кости – всего лишь поломанные драгоценности, выкинутые новой хозяйкой за дверь. Вторая мысль – уже разумное слово подсознания. Оно оборачивает «зачем» в «как». Созвездие состоит из небесных светил, что шмыгают друг за другом. Во тьме рассудка они начинают светить одна за другой, и ты вспоминаешь, что ты есть и кто ты. Что на твоих предплечьях спят саи, что нужно подняться и занять выгодную позицию, не подставляя узкослабую спину. Так и делаешь, потому что не хочешь жить, но умирать – не хочешь ещё сильнее. Или тебе все равно, потому тобою – руководит инстинкт? Ты человек, или ты животное с жемчужной шерстью?
Твои губы – бескровная полоса.
Первое заклинание отправляет одного из четверых в нокаут, приходясь противнику тяжелым камнем в лоб. Сердце заходится в новом ударе. Оно сбивчиво. Мягким движением женская фигура уходит назад, и прячется за острый, высокий камень. Их трое. Но это – много. Кто знал, что они разделились, и пойдут искать друг друга?
Белая тень – объята тьмой. Если тень окружат – у неё не будет ни малейшего шанса. Потому её пальцы ласкает фиолетовый цветок, щекочущий красные, липкие подушечки.
Однажды девочка посмотрела на сгусток магии, перекатывающийся меж ладоней, и прошептала: «Как красиво. Что это?». Женщина с белыми волосами медленно обернулась к ней, и сказала: «Это магия».
Нет. Это смерть.

Отредактировано Шанталь Эвнике (2015-10-02 19:17:59)

[mymp3]http://dl.zaycev.net/77710/3774324/omnia_-_i_don_t_speak_human_(zaycev.net).mp3|Omnia – I Don't Speak Human[/mymp3]
«-Я не люблю тепло, и не буду следовать за ним, Лон. Лучше – если мы умрем во тьме, как ночные птицы, что не смогли найти пропитания в морозную ночь, когда каждая ветвь – покрыта льдом и инеем. Или мы погибнем как глупцы, ослепленные и обманутые. Пошли вперед, без света, но со знаниями и с надеждой».

Бой не был боем. Это был танец хищной полутьмы и огненных сгустков, что явились ночью за смертными душами, абсолютно нелепыми и беззащитными, перед нежданным сошествием божественного подобия. Женщина-девушка-девочка подалась вперед, не обращая внимания на тяжелый снег, оседающий на ресницы и почти насильственно закрывающий её глаза. Ладонь совсем замерзла, и содранная кожа, скользнувшая по острому боку камня, выжгла что-то в линиях руки до самых костей. В эту же минуту, обратившись глупым и доверчивым существом, она, восхищенная кровавой жатвой, готова была шагнуть к этой огненной, кружащейся в воздухе лавине, не боясь обжечься и умереть, как всякий бесцельно кружащий у свечи мотылек. Хотелось станцевать вместе, пожиная рожь жестокости, взмахивая серпом, что раскаляется добела и выжигает шрамы.
Силуэт пришельца был не больше, чем смазанной угрожающей дымкой, опустившейся с черного неба на белую землю, в окружении полыхающего зла. Было что-то мистическое, влекущее в запахе горелого мяса, что окружил рецепторы со всех сторон. Ровно столько же необъяснимой тяги было и в умелых движениях незнакомца, за которыми читались и боевой опыт, и разработанная за считанные секунды тактика. Это кольнуло Шанталь злостью, она прокусила губу, даже не издав болезненного шипения. Она ведь могла устроить представление не хуже этого, если бы чаще бывала в переделках. Эвель бы сказал на это только одно: «Ты слишком любишь уют и отрешенность, чтобы набираться практического опыта быстрее. То есть, не хочу тебя обидеть, ты хороший маг, но в тебе не хватает огонька для того, чтобы поучаствовать в реальных боях с людьми, а не в постановочных экзаменах».
Этого огня, Эвель?

К счастью, Шанталь была безжизненной. Её восхищение продлилось недолго, и, возможно, своей краткосрочностью помогло ей очнуться. Ей не нравилось, что она вдруг стала подобием восхищенной девчонки, которая только и ждет ножа в спину. Она знала, что подействовало на неё таким неблагоприятным образом. Это магия. Она была губительна – и этим действительно околдовывала. Этот волшебник обращался с ней иначе, чем она привыкла видеть. Он был продолжением магии, и магия – была его сутью. Они, черный силуэт, и бледная дева - были похожи. Но меж тем – совершенно противоположны. Холод не любил тепло. Тепло уничтожало холод.
Слово, что было высечено в самых недрах женского сознания, налилось кровавой вязкой жижей. У него было только одно толкование – опасность. Если он так хорошо и ладно разделался с этими мужчинами, то, что стоит ему согнуть её пополам, точно так же обратить её голову – в желе из мозгов и сломанного черепа, прожечь её замерзшую грудину насквозь, оставив её, и в самом деле, существом бессердечным?
Когда крылатый силуэт остановился, Шанталь моментально закрутила головой из стороны в сторону, выискивая ближайший путь отхода среди деревьев. Лучше она умрет от кровопотери под кустом ежевики, или же замерзнет насмерть, чем примет ещё более постыдную смерть результатом неудавшегося сражения. Она не чувствовала ни малейшей благодарности к своему абстрактному спасителю. Вдруг, у тех были свои личные счеты, а она попадет в ещё более дрянную передрягу, чем в ту, которую только что оставила в своей памяти?
Эти минуты, которые черноволосый таррэ потратил на убийство её противников, сказались на ней донельзя благотворно. Это была необходимая передышка. Отчаянье сменилось интересом и завороженностью, от страха осталось лишь легкое послевкусие – стук сердца, которое билось сильными и болезненными рывками. В целом, она тоже была собрана. Понимаешь?
***
-Шанталь, соберись, черт возьми! Тебе тридцать один год, а не пять! Почему у тебя лучшие показатели в группе, но в коллективных спаррингах - ты абсолютно безнадежна?
Девушка недовольно поморщилась, не считая нужным отвечать своему собеседнику. Он заставлял её действовать сверх своих сил. Он доводил её до того, что она падала на колени, и по её телу проходила настолько сильная мышечная дрожь, что невозможно было ни пошевелиться, ни сказать внятно о своих достижениях и неудачах. Он заставлял её повторять одно и то же движение по триста-четыреста раз подряд, вырабатывая инстинкты. Когда она не
выполняла норму, ему ничего не стоило бросить её на тренировочной площадке, пока её не заметит кто-то другой, и не поможет дойти до медицинского корпуса. Но она ни разу не желала это прекратить. Это нравилось им обоим.
-Иногда мне кажется, что тебе просто плевать, где ты умрешь и как. Знаешь ли, это мне не претит, а напротив, нравится. Это половина успеха. Ещё половина успеха – это очень простые вещи: если тебе кто-то дорог, никогда не отвлекайся на его страдания, а продолжай держать в своей голове голые цифры и стратегию. Никогда не доверяй никому, какую бы благую весть он не вложил тебе в руки, или не приведите боги, в самое сердце. Не поддавайся страху. И, конечно же, держа в себе безразличие к «где» и «как», цепляйся за сроки. Чувствуй любым нервом это - «Когда».
-По-моему все проще. Переживи страх, избавься от сомнений и соберись. Потом бей. Как говорится, лучше один раз – но метко, чем тысячу – мимо. Верно?
***
Незнакомец опустился на камень очень мягко. Почти бесшумно. Наверняка он не хотел напугать белую женщину, они понимали это – оба, но никакого доверия этот огненный тейаров ребенок в ней не вызывал, и не взывал к остаткам положительного, что потерялось во тьме этой ночи. Спокойный тон, которым он обратился к ней, вызвал ещё более сильные опасения. Потому Шанталь согнулась в корпусе, очень тихо и осторожно, но стремительно подалась вокруг камня. Кто-то бы сказал, что бить в спину – не самое лучшее решение, да и не самый красивый поступок. Но в бою, как и на войне – хороши абсолютно все средства. Мадмуазель Эвнике могла бы поклясться, что в вопросах жизни и получения желаемого – грань чести и подлости абсолютно стирается. Она становится ненужной.
Медленно проворачивается ключ времени
В замке пустых обещаний.
В немой тишине пустоты,
В тоске я припадаю к земле.
Потому, фиолетовый цветок с невероятно острыми лепестками, не отличающийся благоуханием, а содержащий в себе суть только яд, разделившись на пять острых ромбических фигур, отправился к теплой встрече с мужской фигурой. Два – в локти, два – под колени, один – в поясницу. Она уменьшила потенциальный заряд, переплела формулу, и получила то, от чего практически невозможно избавиться добровольно. Это были маленькие, но очень концентрированные магической энергией оболочки, чистая тьма; самая огромная мерзость этого заклинания заключалась в том, что даже если противник попытается увернуться, то привязка идет к цели, определённым точкам, а не пространственным изменениям. Сие заклинание рассчитано на автоматическое изменение траектории. Недолго думая, женщина послала следом второй заряд, чтобы не терять времени и позиций. Третий держала наготове. Её целью было обездвижить, а не причинить невыносимую боль. Тем более – не убить. Этим залпом, из-за сниженной эффективности, по сравнению с тем насыщением, которое она готовила одному из недавнего квартета, она стремилась вывести его из строя на непродолжительный срок, дабы разобраться в ситуации, а по ней, соответственно, решать. Сейчас главной задачей было не ошибиться, не растеряться во всевозможности вариаций, и при любом случае успеть переключиться на нужную опору или бежать. Сотворив магию, Шанталь осторожно прижала один из саев к бедру и сделала пару аккуратных шагов в бок, прижимаясь плечом к камню и не стремясь сталкиваться с соперником лицом к лицу. В том, что её маленькие шалости достигли цели, сомнения не было, но со своей позиции она абсолютно не видела ни верха камня, ни другой стороны. Выходить на открытую местность она желала не более, потому что если сей индивид отличается высокой выносливостью, то вполне мог устоять, отделавшись замедлением рефлексов и неприятными ощущениями. А в итоге послать ей в качестве подарка очередную огненную дрянь.
Потому она затаилась, абсолютно притихла, выжидая звуков, слов, чего угодно. Хруста снега, вскрика, ругательств. Любого признака, что даст ей указание к дальнейшим действиям.
С каждой секундой все больше хотелось спать. Голова болела все сильнее. Кровь не переставала течь. Платье прилипло к плечу, окрасившись в насыщенный кармин. В висках стучало. Что же, времени у них не так и много, как хотелось бы.
Ветер усиливается и пронизывает насквозь, завывая между крон. И все убитые противники – уже союзники. Если ты встанешь, я всажу тебе эти темные иглы – в нервы, и вот тогда – будет больно. Ты ведь слышишь их голоса, их боль? Они хотят тебя.
«Понимаешь, парень, ничего личного, но твои речи столь пафосные – что вызывают омерзение, твои навыки столь хороши – что навевают осторожность. Я не девочка – чтобы броситься тебе на грудь и слезно благодарить о спасении. Сейчас ты мой враг, и я ничуть не верю тебе».

«-Каковы шансы, что мы выберемся из этого лабиринта, Лон?
-Если бы у нас был ориентир, мы бы выбрались, несомненно.
-Ориентир? О чем ты говоришь?
-Будем держаться за солнце, звезды и пламя. За то, что видно всегда.
-Ты ведь знаешь, я не люблю тепло.
-Потому что ты дитя Изнанки».

«Я бы сказал, мой ученик, ни за что не обольщайся кратковременной удачей. Будь настороже, будь тих и сосредоточен. Никогда не радуйся мнимому и обманчивому концу катастрофы. Ты же и сам знаешь примету, факт, что никогда не станет ложью. Перед бурей – всегда затишье».

Шанталь, наблюдая за расцветающим заревом, целующим сухие, скрюченные ветви уродливых стволов, с каждый секундой подходила все ближе к орде шагающих мертвецов, следя за ними абсолютно пустым, туманным взглядом. Они должны были напугать любого уставшего и раненого путника, но только не её. Она смотрела на них благостно, как мать на детей, чувствуя в топоте их ног и треске снега – родное сердцу движение, теплое кольцо надежды – на своем пальце. Они, ведомые другим магом – принадлежали ей, с нею – найдут упокоение. Мадмуазель Эвнике всегда любила свою стезю, хотя многие считали её далеко не лучшим вложением собственной силы. Пусть она не была так популярна, и, казалось бы, не обещала великих умений, мало кто заглядывал в её суть, смотрел глубже, чем на круги – что бегут по мутной воде. Работа с мертвыми – не только поднятие зомби. Зомби – не бестолковый инструмент. Главное-то, как ты выплетаешь и реализуешь свою силу, сколько имеешь знаний, и сколько терпения найдешь в глубине своей природы. Обычно самыми занудными считаются те области науки, в которых наиболее меньшее количество людей может добиться успеха. Шанталь была уверена, что её противник – слабее неё.
Потому что она – невероятно хороша.

[float=left][/float]Женщина медленно и спокойно обошла камень, присев возле незнакомца, поставила трехслойный щит – на пару залпов стрел, и совершенно невозмутимо нашла свой рюкзак, в котором, хоть раз в этой жизни оказалось что-то полезное. Обычно там валялись бумаги, экспериментальные образцы всяческой дряни, да разный, бестолковый мусор. Совсем недавно они с Эвелем мучились из-за того, что в этих таинственных закромах не отыскать ничего съестного, ни вяленого мяса, ни сушеной хлебной корки. Сейчас же, когда склянки ударились друг о друга, издав характерных звук, Шанталь удовлетворенно хмыкнула, обрадовавшись собственной памяти, и запустила обе руки в недра хранилища, под треск разрываемого плетения. Первой она достала бутыль «магической силы», и, не церемонясь, опустошила её, ударившись затылком о камень, поморщившись, и судорожно вздохнув. Переведя дыхание, она не менее быстро достала ещё две бутыли. Очень маленький фиолетовый флакон, который был замотан в мягкую, пористую ткань, и аккуратно положен рядом, а так же мутную желтую бутыль, которую она, правда, с великой опаской - протянула незнакомцу, ничуть не боясь его огненных ладоней.
-Я не знаю, кто ты, ты мне не нравишься, и я ничуть тебе не верю. Не понимаю, что толкает меня на такой алогичный поступок, как жертвовать тебе эликсир скорости, но, надеюсь, что ты не заставишь меня жалеть об этом, юноша.
«Конечно же, ты младше меня, я уверена в этом. Сейчас я могу рассмотреть это, наблюдая за твоими импульсивными движениями и доверчивостью. Если бы я сейчас поступила иначе, не знаю, много ли у тебя было бы шансов спастись. Жизнь за жизнь, ведь так?»
-Послушай внимательно, что я тебе скажу, потому что у меня уже через минуту не будет времени на пустые объяснения. То, что прилетело тебе в качестве подарка от меня – не особо сильное заклинание, так как я существенно понизила его концентрацию, даже в сравнении со стандартным аналогом, которым я не пользуюсь. Ты проваляешься так с минут десять – однозначно, плюс три-пять минут, в зависимости от поражающего фактора. Чувствительность будет возвращаться постепенно, но пока не пройдет слабость – не вздумай вставать, иначе рухнешь и покалечишься. Как минимум – порвешь коленные связки.
От каждого слова становилось все тяжелее, ледяной воздух жег гортань и нёбо, язык пересох, проклятое ухо продолжало кровоточить, пульсировать, болеть. Вздохнув, примирившись с нарастающей болью, женщина ещё плотнее прижалась затылком к своеобразной преграде, подтянула колени к подбородку, как любят делать дети, и посмотрела на темное небо, затянутое вихристыми тучами. Ни луны, ни звезд. Абсолютная пустота, объятая тяжелыми белыми хлопьями, что падают все усерднее, подгоняемые усиливающимся ветром.
-В целом, очень хорошо, что это мертвецы, а не люди, которые, как я понимаю, последуют за ними. Советую тебе поберечь силы и не разбрасываться своими огненными фокусами во все стороны. От плевков, в данной ситуации, и то, пользы окажется больше.
На миг закаменев, женщина как можно старательней вгляделась в плывущее небо, чувствуя легкую эйфорию и нарастающее недомогание. Словно бы старалась запомнить всю его мертвеющую красоту перед прыжком никуда. Поддаваясь опустошенности на краткую минуту, чтобы собраться с силами и выжать из себя весь максимум, Шанталь коснулась виском мужского плеча, усмехнулась, и разжала окровавленные пальцы с бутылью, итак держа их около теплой руки слишком долго. Встретившись со светлыми глазами – собственными, похожими на отполированные зеркала, взмахнув белесыми ресницами, магистр Эвнике передала всю суровость своего нрава и абсолютное, почти невероятное безразличие, почти несвойственное живым существам. Её лицо, с острыми чертами, наверняка казалось ещё более пугающим в этом тухнущем свете. Словно искусно расшитую подушечку пронзили сотней игл, готовыми уколоть в любой момент. Осторожно коснувшись чужой щеки, со свойственной женщинам нежностью, и почти не свойственной самой Шанталь, она оставила ледяной след прикосновения, кровавые пятна на острой скуле и улыбнулась, почти, что счастливо:
-Ну и в дерьмо же ты вляпался, мальчик. Лучше бы, если бы ты пошел другой дорогой.

Говорят, что все, кто однажды встречаются – встречаются не просто так. Будто любые происшествия, любой диалог, любое столкновение на тропах бытия – не случайность. Словно бы, это играет роль не только в судьбе человека, живого тандема, а всего мира в его бесконечной изменчивости и быстротечности. Словно бы, одно слово – меняет ход всего сущего. Уж неизвестно, что будет с ними двумя, но, по крайней мере, они должны выжить. Или он. Ведь вряд ли он безразличен к смерти настолько же, как встреченная им белая женщина.
Без сомнения – он хочет жить.

***
Этот подоконник нравился Шанталь, и зачастую до лекций она любила сидеть на нем, скрестив ноги, прижимаясь спиной к раме и выглядывая за высокие витражи на площадь. Это место нравилось ей своей нейтральностью, оно не было ни холодным, ни жарким. Было никаким. От того эта аудитория была её любимой, и зачастую она даже пропускала обед, чтобы насладиться уединенными размышлениями. Совсем не важно, какое время года скрывалось за изображением некогда известного мага, чье имя Шанталь никак не могла запомнить, потому что изнутри – все было одним и тем же. Второй год не менялось даже расположение предметов. Ей очень не нравилось, когда другие студенты вваливались в её королевство «Ничего», принося с собою шум, оживление, разрушение иллюзий. Словно все, что тщательно выстраивалось, падало в один момент, осколками впиваясь в самую душу. Это была дань поэзии, потому что однажды, заглянув в саму себя, Шанталь нашла внутри лишь равнину, не достойную почитания, как и того, чтобы на ней появлялись замки. С тех пор, она лишь бесцельно следила за людьми из окна Академии, нервно срываясь на любого, кто смел нарушить её покой. В конце-концов, она никогда не терялась во времени, и знала, когда кто-то приходил раньше сроков. Это портило её отношения с одногруппниками, и став взрослее, женщина не понимала, как они терпели все её причуды столь долгие сроки, не начав насмехаться над блуждающим духом.
Когда дверь открылась, девушка дернулась всем телом, её рот открылся, чтобы извергнуть злое и колкое слово под ноги нежданному вторженцу, но стоило ей начать, бросив шипящее «Ты», как перед её глазами вдруг оказался не другой студент, а магистр, что вел у них один из профильных предметов. Первым желанием было досадливо отвернуться, закрывшись от всего и всех наглухо, уйти из зоны восприятия и понимания, да продолжить глядеть за чьими-то жизнями оттеснёнными стеклом. Как мать обнимает свою дочь, как два друга, приобняв друг-друга за плечи, обсуждают что-то смешное, и наверняка понятное лишь им двоим. Как Мерлен, что с факультета воды, переливает жидкость из одного кувшина в другой, стараясь не только не пролить ни одной капли, но и обращать жидкость в определенные фигуры, что перетекают из одной в совершенно иную.
Вместо этого пришлось спрыгнуть вниз, почувствовав неприятное нытье в ступне, присесть в почтительном реверансе, и мягко кивнуть. В конце концов, недовольство никак не было направлено на магистра, а скорее касалось этого дня и момента в целом. К магистру она испытывала меньше уважения, чем того требовалось. Как и ко всем учителям. Но разве кто-нибудь знал об этом? Мужчина склонил голову, отвечая ей аналогичным приветствием, после чего подошел очень близко, чем вызывал у Шанталь внутреннее напряжение. Она никогда не любила чувствовать чье-то тепло поблизости, почти, что ощущать чужие разряды, дарующие ему жизнь и движение.
-Почему вы хотите взять профильной специализацией «Работу с мертвыми»? Вы хороши во всех областях, леди Эвнике, и я бы советовал «работу с тьмой».
-Пусть выбранная мною специализация не самая популярная, я вижу в ней что-то свое. По крайней мере, она интересует меня гораздо больше остальных.
-И все же, я настоятельно советую вам пересмотреть свои позиции.
-Скажите мне, магистр, почему вы все старательно пытаетесь перетянуть меня к своим собственным направленностям? Подающий надежды студент? Понимаете, я не делю магию так существенно, и если тьма – мое, значит и я – её. Каким бы способом мы не реализовали друг друга.
На самом же деле, только среди мертвых я чувствую себя своей.
***
[float=right][/float]Женщина поднялась резко, ровно в тот момент, когда упал последний щит, чтобы успеть поставить новые, те, которые придется поддерживать. После этого она словно бы ушла в иной мир, всецело провалившись в себя и тонкий магический абрис. Ей нужна максимальная концентрация и сосредоточенность, почти интуитивное зрение, чтобы выполнить задуманное. Все же, не каждый день ей приходится насильственно перехватывать контроль над дюжиной вооруженных мертвецов. Ей нужно обеспечить абсолютную защиту себе и парню, на то время, пока он не придет в себя, и пока она не упокоит эту ораву.
Представив себя крестом, осторожно размяв шею, согнув руки в локтях и абсолютно расслабив кисти, женщина закрыла глаза, отдавшись стихии ощущений. Нужно всего лишь представить тонкие нити, что переплетаются меж собою, и ведут её к источнику, тому, кто управляет этим вооруженным отрядом. После этого, очень тихо, но отточено произнести формулу, представляя, как, слившаяся воедино, в одну нить, связь между магом и его заклинанием разрывается, предоставляя контроль ей самой. А после этого, чтобы не было шансов обратного «воровства», попытаться как можно быстрее их упокоить. Увы, на это уходит много времени, но именно этим она и занимается, в совершенном перфекционизме, в этот момент, словно бы, и вправду, являясь настоящей, живой тьмой.
К сожалению, запасы магической силы не бесконечны. Едва она сотворит заклинание, как рухнут и щиты, и она сама. С каждой минутой, когда мертвецы уже обездвижены, и как подкошенные куклы падают вниз, она чувствует нарастающую пульсацию в своей голове, полную опустошенность, чувствует, как кровь побежала из носа теплой полосой, с тяжелым звуком, словно не капнула, а упала с подбородка на грудь. Хорошо, что времени прошло достаточно.
Треск – она оступается о собственное платье.
Звон – щиты лопаются и рассеиваются.
Хруст – падение.
И вот снег вновь принимает её в свои объятия, бережно защищая от всех и всего. Глаза расфокусированы, все плывет и кружится, тошнота подступает к горлу. Кажется, именно это называют «из меня выпили все силы?» и «нет сил даже вдохнуть»?. Снег кажется горячим, по телу пробегается озноб, и судорожная, неконтролируемая волна, заставляющая спину болезненно выгнуться. Но это – уже не чувствуется. Сознание тоже уплывает в неведомые воды забытия, расслаиваясь пополам, неспособное функционировать. Перед глазами, таки, все совершенно красное.
Резерв опустошен.
«Мне кажется, что я не чувствую всей этой усталости, а чувствую какую-то приятную негу, что гладит меня, как пальцы лучшего из любовников. Я хочу остаться в этом снеге навсегда. Нужно всего лишь уснуть. Кажется, это доля свободы и легкий поцелуй моего завершения».

«Как в небесах, объятых тяжким сном,
Порой сверкает беглая зарница,
Но ей не отвечает дальний гром,-

Так точно иногда в уме моем,
Мелькают сны, и образы, и лица
Погибшие во тьме далеких лет,-

Но мимолетен их непрочный свет,
Моя душа безмолвна, как гробница,
В ней отзыва на их призывы нет».
(с) Бальмонт.

Сферическая медь разогнала стылый воздух, промчавшись раскаленною стрелою от грудины к стопам. Червонная, легкая кружка, лизнув пальцы болезненным пожаром, с глухим, казалось бы, охом, упала на пол и покатилась куда-то вправо, за шаткую ножку стула. Чай пошел птицами по изумрудному ковру, мокрыми, узорчатыми пятнами; женщина неловко уронила голову на плечо. Что за досада? Секунду назад, всего секунду обратно в прошлое, её персты дернулись столь неестественно, словно она обратилась младенцем, впервые пробующим сделать неуклюжие движения в незнакомом, едва рожденном мире. Хлопнула дверь.
Лицо вошедшего человека походило на незавершенную картину. Казалось, что живописец не смог определиться, какую эмоцию стоит написать одному из двух героев своей композиции, застывшему с осторожно протянутым полотенцем. Мы, тени и наблюдатели, предположим, что безызвестному художнику эмоции не удавались и вовсе. У женщины не было чувств, ни в глазах, ни в машинально-механических жестах. Не было совсем. Ни в одной плоскости пространства.
-Что же ты, в самом деле, а? – женские ладони оказались в плену чужих, загорелых рук. Их вытирали бережно, как дитю. Русые волосы мужчины отдавали в рыжину, пламя из камина играло бликами и оттенками, грея их замерзшие тела этой ночью. Ветер гулял за окном, не беснуясь, оттого врезался в ставни лишь изредка. И удивительно робко, ледяным воздушным полумесяцем пробирался в комнаты. С великим усердием, почти любовью, мужчина заботился о маленькой женщине, чье лицо было фарфором и камнем. Её губы на миг обратились кривой полосой презрения, чтоб сразу же, по закону природы, сделаться неподвижным, прочным льдом.
-Души плачут за окном. – Уголок рта подался вверх неестественно, невротически, тепло чужих ладоней показалось ей невероятно омерзительным. Прикосновение меховой накидки встревожило спутника белой женщины, потому он инстинктивно дернулся к двери, делая шаг назад, примирительно поднимая руки. Изогнув шею, пошедшую изумительной мозаикой напряжения, женщина поглядела на свои покрасневшие пальцы из-под молочных ресниц. Её голос был очень тих, прозрачен и скорбен. Будто она вещала из глубокого горя, черного траура, обращаясь к усопшему брату, явившемуся в видении:
-Зачем ты вернулся? Ты уходил один. Вернулись же – вы вдвоем. И от той дряни, которую ты приволок, веет тьмой. Мы прекрасно чувствуем друг друга.
***
Рука неловко прошлась по уставшей шее, касаясь неестественно выпирающего позвонка. Мужчина вправил его, безжалостно, быстро, вышколенным движением. Поставил перед собой и Шанталь тарелки. У госпожи Эвнике, как часто случалось на протяжении многих лет, не было аппетита. Этот вечер не стал исключением из правил, не разорвал повседневность своей необычностью, утонул в бесцветности. Поэтому она отвернулась к не зашторенному окну, без интереса наблюдая за тем, как спирально и медленно падают узорчатые снежинки. Её переплетенные пальцы лежали на полированном, дубовом столе всю трапезу, неподвижные, ухоженные, холеные. Словно парализованные. Нельзя соизмерить, сколь негармонично она смотрелась в этой комнате. Мерные удары ложки и вилки – уродовали её.
На тарелке Эвеля, комично, ровно по центру, остался лишь кусок мяса, оставленный как самое вкусное – напоследок, но трубка сама, по волшебству, скользнула к перстам. Через минуту к ней прикоснулись и губы. Густой, будто туман, дым, поднялся непокорным столбом к потолку, и начал извиваться, подобно сизой гадюке в руках. Ложка упала на пол, задетая локтем.
-Боги! Шанталь! Я тысячу раз просил тебя не курить, пока я ем.
Женщина среагировала на звук запоздало. Она медленно и нехотя перевела взгляд с окна на потолок, с потолка – на друга. Лицо её по-прежнему не пестрило эмоциями; только взгляд был колок:
-А я просила тебя не впутывать меня в дерьмо, Эвель. Что дальше?
Их соприкоснувшиеся, словно шпаги, взгляды, были тяжелы и неподъемны, аки королевские дворцы. В них не было ни жалости, ни сочувствия, ни участия. Казнить, нельзя помиловать. Это были те минуты, когда каждый из оппонентов усиленно стремится перехватить главенство, и выйти из маленькой дуэли победителем. Старая игра, известная как «гляделки», имела все права на то, чтобы иногда превращаться в ментальное оружие.
-С тобою порой очень тяжело, Мастер, - тяжелый вздох, повисший в воздушном пространстве, - особенно, когда ты недовольна.
Смешок.
-Тяжелы здесь только твои вздохи. Их можно ловить ладонью.
-Ты хоть раз задумывалась, что можешь ранить? Твои слова – яд.
-Этот разговор пуст, как твой стакан. А я не любитель бессмысленной полемики, мой друг.
-И снова режешь без ножа. Терпеть не могу, когда меня, как кота, тычут носом в собственное дерьмо.
Смешок.
-Вот, ты признаешь и сам, что нагадил. С твоей предприимчивостью, мы явно подохнем в какой-нибудь помойной яме. Упорство, с которым ты ведешь нас в клоаку, поразительно.
-Зато, я считаю, что перед тем как в неё нырнуть и забулькать, нужно хорошенько набить пузо. Раз уж ты не хочешь свою порцию, я съем её сам, ладно?
Улыбка.
Смешок.
-Конечно.
***
Ветер нежно рисует красноту на их лицах. Маг, как ребенок, играет тьмой в своих руках, что обнимает ладони, крадется к локтям, как кошка, и таится у вен. Женщина и магия словно бы ластятся друг к другу, влюбленные, и безнадежно жестокие. Снег трещит под сапогами, под снегом покоятся останки да оледенелые кости различных птиц и зверей. Людей. Все мы, всегда, ходим по мертвым, но почти никогда не задумываемся об этом. Ведь это – в порядке вещей.
С каждым шагом лес становится гуще, а голые ветви деревьев, где лишь изредка встречаются одинокие, бесцветно-серые, блеклые листья, похожи на уродливые руки прибитых к крестам мужчин и женщин. Стая ворон рожает шум, пролетая слева от путников. Одна из них садится на ветвь, профиль её клюва обращен к вторженцам, загадочно и мистически. Когда тандем чужаков проходит под её временной обителью, птица робко каркает. «Зачем вы пришли? За вами – кровавый след». Вектор их дороги ровен, он проходит вдоль тропинки, почти засыпанной снегом.
Солнце уходит за горизонт, заливая мир червонным златом. Свет расплавленным, драгоценным металлом, заливает белый лес, белую женщину, золотого мужчину. Кладет на них переливчатые драпировки. Они похожи на алых, кровавых вестников, что и в самом деле, скоро утонут в крови, хлебнут её сполна, и ею же захлебнутся.
Становится холоднее, и в холодном сердце синим цветком распускается тревожность. Она хрупкая, почти сказочная. Испуганная.
Недоброе предчувствие прокралось за шиворот кровососущим клещом, болью в шее, беспричинно участившимся дыханием. Что-то зловещее прячется в приближающейся ночи. Что-то зловонное в её дыхании. Трупный запах поднимается от земли.
Путникам стоило бы оглядываться чаще. Их сгубило недоверие самим себе и беспечность. Череда ошибок не могла привести неверно идущих к логическому концу и вожделенной цели. Первая капля крови провела по снегу росчерк. Словно бумагу – чернилами.
Во тьме все красное,
вдруг,
черное.
***
Вверху тоже – все непроглядно черное. Тело охватывает такая усталость, что невозможно перевести взгляд вбок, и наблюдать за происходящим. Уши тоже не слышат, забитые неосязаемой ватой. Шанталь кажется себе мягкой и совершенно невесомой. Есть только она и снег. Её тело – её же заколоченный гроб.
В эту идиллию вторгается чужая магия, вместе с ускользающим дыханием. Шанталь считает про себя. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Прошло, да? Сердце заходится в сильном рывке и тут же пропускает удар.
Беззвучный смешок.
«Так и бывает, Шанталь».
Как-то особенно обидно, что она не смогла упокоить их всех. Воспаленно-замороженное сознание все ещё способно заметить то, на что инстинкты заточены не хуже лучшего меча. Хочется…чего хочется? Впрочем, уже и не вспомнить, чего хотелось с полминуты назад. Все в голове слиплось в кровавый ком, подминающий под себя катастрофическую разбитость мысли. С каждой минутой правильность селится в пустой голове, очищенной от разума. Глаза продолжают смотреть – и это единственная связь с жизнью. Тонкая, легкая нить, теряющая напряжение. Сил не осталось и на улыбку, что просится на бездвижное лицо. «Это точно не смерть, её бы я почувствовала. Это опустошение. Как. Пусто».
Прикосновения не стали неожиданностью. Этой ночью все казалось закономерным, идущим цепью, скованными звеньями, вытекающим следствием из причины. Глаза закрылись сами собою, с касанием пальцев, прильнувших к шее, и уха – у самых губ. Контраст холода и тепла, запах крови, исходящий от самого снега, чужое присутствие более близко, чем она позволила бы. Разве что-то не так?
Если бы белая женщина могла слышать или открыть глаза, то, несомненно, ответила бы на слова юноши колкостью; прикосновение волос, эта скользкая черная змейка по коже, всколыхнула нервные окончания на долю секунды – щекотно. А после всюду впился миллион болезненных игл, ставший последним толчком. Когда они лежали рядом, присутствуя в мире телами, то, что называют душой, отсутствовало в теле Шанталь. Она была пуста во многих смыслах. Выпита, как вода.
Остаток – тонкая, эфемерная оболочка. И это тоже – было правильным. Падать в неизвестность с незнакомцем – проще. Никаких сентиментальностей, сожалений, всхлипов. Приятнейшая пустота. Шанталь воздух, заключенный в подпорченное мясо.
Потому выдох.
И тьма.
Темный мастер выключилась, как сломанная машина. Не было чувства падения, ничего. Лишь чувство поломки, изношенности деталей. И пока её тело запускало режим восстановления, сопротивляясь возможности смерти, пока ничего в её голове не могло бы ей помочь, пока снег – превращался в её саван, укутывая с головою, и пока огненный маг пытался разорвать цикличную пелену этой ночи, пришла горячечная лихорадка.
Пришла клепсидра текучих видений, которые Шанталь никогда не вспомнит. Не сказать, сколько правды и лжи, прошлого и будущего, в них было. Они были тайными и астральными. Реальными и выдуманными. И ускользающими от серого вещества.
Температура принесла этот бред, который можно было назвать множеством научных терминов, и не одним из них. Песочные часы в бесконечном множестве, гладкоцелые и остроразбитые. Песок, поднимающийся снизу вверх, нарушая гравитацию. Тьма и белая река. И вдруг – все красное.
Символ – звезда. Углы – семь. Призрак, отделяющийся от тела с искореженным, страдающим ликом.
Цветущая поляна оборачивается льдами, лед, обращающийся талой водой. Отрубленный палец, мирно лежащий на столе. Религиозные трактаты, рассыпающиеся в свитки, свитки с исчезающими письменами. Стекающие с угла стола чернила.
Статная светлая фигура – серебро. Ссыпающиеся монеты с гадальной доски. Рубин в кольце. Зелень кафтана. Черные волосы. Погребальная маска. Горы.
И во всем этом – боль.
Сама Шанталь – боль.
Боль вот-вот разбудит её. Вместе со своим соседями – дрожью, холодом и судорогами. Боль была всем, что можно было сыскать в этот миг в этом месте. Разве можно за нею что-то заметить? Если бы Шанталь была осью – болел бы весь мир. Больно.

«Мы лежим на холодном и грязном полу,
Присужденные к вечной тюрьме.
И упорно, и долго глядим в полумглу-
Ничего, ничего в этой тьме!

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,
Нас железное давит кольцо,
И как духи чумы, как рождения тьмы,
Мы не видим друг друга в лицо!»
(с) Бальмонт.
Боль. Дезориентация.
Редко когда в гости заглядывали подобные дни. Дни, которыми бывало настолько тяжело открывать глаза. Казалось, что и не глаза это вовсе, а запертые на сто замков двери, которые не поддадутся сигналу, требованию, действию какого-то слабого человека, костей и капилляров. Пудовые веки, пересушенные яблоки с красным росчерком давления, заставившего сосуды лопнуть. Под кожей - миллион острых песчинок и тяжесть едва ли не всего мира, ползающие насекомые, неприятный зуд. Даже это легкое движение, элементарное, инстинктивное – вызывает дикую боль. Всего лишь моргнуть, всего лишь открыть глаза, и закрыть их обратно. Несколько минут, бездвижно глядя вбок, Шанталь не могла вспомнить кто она, и что произошло. Стерлось абсолютно все, вплоть до собственного имени и букв, из которого оно состоит, которые она пишет сто лет во всех документах.
Болело все, и кроме боли ничего не существовало в этом космосе, темном тяжелом пятне, центром которого она являлась. Если бы Шанталь могла видеть свое тело, она бы увидела лишь черный, синий и фиолетовый цвета, переплетенные искусными мазками. Она была сплошной гематомой, изломанным узором, засохшей кровью. Вся её суть была разбита.
Восстанавливать себя по крупицам было мучительно. Голова взрывалась белыми всплесками и раскатами страдания, от хлопков двери и свиста, каждый звук – вызывал нервозность и раздражение, невротическую дрожь в пальцах и плечах. Она медленно, словно бы под водой, потянула руки к голове, обхватив её ледяными пальцами, и попыталась свернуться в клубок. Единственное, что так и не слетело с её уст, потому что язык пересох, было жалкое: «перестаньте, хватит». Колени уткнулись во что-то теплое, мягкое, обдавшее округлые костные чашечки жаром. Это вырвало женщину из омута, она замерла, а мозг начал думать усиленно, клещами вытягивая события минувшей ночи из забытья. С каждым мигом становилось хуже и хуже, хотелось провалиться обратно, и едва ли можно было сопротивляться этому простому желанию «уйти». С полчаса женщина лежала, совершенно не двигаясь, все так же упираясь коленями в чужое тело, все так же держась за голову, проваливаясь в дрему и резко выплывая из неё, чувствуя, как вода поднимается к подбородку. Если бы кто-то сказал ей, что это полчаса растянулись настолько – она бы не поверила. Шанталь казалось, что эта пытка была бесконечной.
Следом за болью, пришли судороги и тошнота. Конечности свело, к горлу подобрался рвотный позыв. Отвратительный застойный запах никак не способствовал облегчению симптомов. Она подалась вверх медленно, ощупывая незнакомца, обползая его сбоку, как отвратительная личинка, пытаясь сориентироваться в полной темноте, шаря руками. Нужно найти выход. Каждый шаг был невыносимо болезненным. Заледеневшее тело считало, что даже разогнуть палец – великое достижение. Её заметно качало, и приходилось делать остановку каждые несколько секунд. Это напоминало тренировки, полную изломанность, измочаленность. Запястья и щиколотки сводило тейаровыми порывами, левую ногу – женщина периодически переставала чувствовать, позвоночник болел как никогда. Все её тело пронзали восемь мечей, едва она желала сделать хоть какое то движение. Больше всего болели голова и ухо. Хотелось пить. Под конец пути она болезненно схватилась за бок и ударилась лбом о стену, зашипев, как загнанная в угол кошка. И вдруг вывалилась наружу, в снег, вперед к поднимающемуся рассвету. Это было не самым лучшим стечением обстоятельств, к тому же, небезопасным. Она не успела хотя бы прислушаться, нет ли кого за дверью. Тело, встретившееся с землей, познало едва ли не смысл всего своего существования, и зашлось такой болью, которую нельзя и описать. Шанталь каталась в снегу, шипя, плача и воя, почти крича. Хотелось разодрать лицо, но приходилось бить снег ладонью, вгрызаясь в губы, хватая воздух пересушенными, в ранах, губами, и заходясь в громком, разрывающем кашле. Легкие болели нещадно, снег казался столь холодным, что и глупый ребенок бы понял, что у женщины высокая температура, больные легкие и множество видимых на глаз повреждений. Это отогнало от неё темную бездну, отрезвило, помогло собраться с мыслями. Она едва не сошла с ума.
Снег таял на языке, как единственный источник необходимой влаги. Идти обратно, к жизни, в темноту, к незнакомцу – не хотелось. Но не было и выбора. Не было даже одного из двух. Сама она не уйдет далеко, да и никто не давал гарантии, что неприятности закончились. Лучше бы женщина приложила его на месте и умерла в бою, нежели мучилась, как сейчас. Она не была уверена, что переживет этот день. Более того, поблизости не было ни еды, хотя есть ей и не хотелось, ни тепла, ни кровати. Веяло безнадежностью и безысходностью. Если она умрет не от боли, то - сгорит.
И снова – почти невероятное усилие, чтобы встать, принимающая её темнота, в которой она идет наощупь, подгоняемая свистом и хлопками дерева о раму. Каждый шаг – пронзающая все нутро боль, неуклюжее движение, стекающие по щекам слезы. Хотелось, как в романах, закусить губу и терпеть, но такого, к сожалению, не бывает в реальности. Любой боли и терпению есть свой предел.
Ещё на улице она оглядела свою одежду, которая теперь, как и волосы, заново промокла насквозь. Это почему-то добило её. Не чудовищная боль, от которой не хотелось жить, не температура и воспаление легких, а порванное платье. Видя на себе это некогда белое сокровище, а нынче – серо-красную тряпку, порванную, где попало, женщина вознегодовала, как не негодовала очень давно. Дело было не только в этом прискорбном факте, но и в чувствительности, вызванной воспаленным состоянием. Она не могла не отметить то, что незнакомец заботливо перевязал её раны, но не смогла придать этому событию значимости. Только поморщится. Никаких благодарностей.
Пока она шла обратно к своему «спальному месту», то могла лишь смазано проанализировать произошедшее, разложить то, что имело место быть совсем недавно, как говорится, по полочкам.
Ранения Эвеля, второй отряд, сражение с черноволосым. Вернее, удар в спину. Смешок, новый приступ кашля, заставивший согнуться пополам. Потерянный рюкзак, где деньги, зелья, сменная одежда.
Дрожа от холода, держась за собственные плечи, как за крайне сомнительную опору, шагая  никуда и думая о едва заметенных снегом следах, которые она успела заметить, Шанталь не придумала ничего лучше, чем коснуться пола коленями, и попытаться отыскать нужное место наощупь. И вновь, если бы кто-то сказал ей, что она ономнясь сидевшая, как царица, через пару дней будет ползать на четвереньках в сомнительном помещении и выискивать странного юношу, то она бы, однозначно, глянула на него, как на умалишенного.
Госпожа Эвнике рухнула вниз, от неожиданности, таки найдя необходимое тепло, и скользнув по чужой ноге, содрала ладони о пол. Поминая все ругательства, и уже сомневаясь, что юноша спит, она мучительно выровняла спину, осторожно касаясь, нашла плечо, вцепившись в него узкими пальцами, и легонько встряхнула. В меру возможности она склонилась к уху, и очень тихо и хрипло, не своим голосом, произнесла:
-Спите вы или нет – просыпайтесь. За дверью едва заметенные следы десятка человек, и скорее всего, проблемы продолжаются. Говорила же, лучше бы вы шли другой дорогой.
Она не позволила себе вчерашнего, панибратского ты. Придя в себя, она корила себя за дерзость, потому что, хоть она и любила быть острой на язык, но помимо того, была приучена к этикету и тактичному обращению. Как и не сказала ни капли о том, как ей плохо. Пока она еще может – им стоит выбираться отсюда.
Уйти отсюда.
Но –
Куда?
Снова облокотившись о мужское тело, она нащупала брошенную мантию, и потянула её на себя. Вряд ли от их взаимодействия её сотоварищ по битве испытывал приятные чувства. Она была вымокшей, ледяной, но снег хоть немного сбил температуру на краткое время. Перетащив ткань, она вновь легла на пол, кое-как натянув её сверху. Все тянулось бесконечностью, и в этой бесконечности она не слышала ответа. Потому, собрав всю силу, которую только могла отыскать, Шанталь ударила мужчину ладонью меж лопаток, и тут же опустила голову, прижимаясь щекой к углу мантии, полу и заходясь в новой, раздирающей все тело симфонии простуженных легких.
«Просыпайся же, просыпайся, Тейар тебя побери».

Отредактировано Шанталь Эвнике (2015-11-21 22:46:11)

Вновь кожа отделяется от тела, расслаиваясь, покидая своего носителя, расходясь брезгливо звенящим спазмом по угловатости костей и войлочности нервных связей. Щека едва не прилипла к полу, стылому и грязному, не смотря на тонкую ткань, отделявшую нежную череду пор от грубой кладки. Расшатанный каркас женского скелета обратился вертикальной линией, и как-то совсем внезапно перед картиной разрываемой пламенем темноты пошли метафизические точки, светлячки, отделяющиеся от её собственного организма, ромбические, переливчатые фигуры, затуманивающие восприятие. Голова трещала и готова была размозжиться о воздух или лопнуть, как перезревший, багровый, налитый соком плод. Она, слишком тяжелая для узкой шеи, глупо болталась из стороны в сторону, то и дело болезненно, словно орудие из арсенала палача, впиваясь остротой подбородка в незащищенность ключицы и плеча. Бред окутывал её дурманящим чИзнанкой, и реальность слишком тяжело отделялась от хрустальных иллюзий, которые лабиринтом выстроились вокруг её сознания, в защитном рефлексе. Разорвать эту связь было так же непросто, как отделить сухожилия от мышц, без должной сноровки, превращая ценные связки в расходный, непотребный материал.
Ритуально танцующее в пространстве пожарище, пожарище – потому что сферы слились в один всполох, скрутило желудок болью и новым касанием рвоты ко всему нутру, вырывая шумный глоток, и вновь – кашель, безостановочный кашель, что конницей прошелся по всем камням, по эху коридоров, по собственным ушам. Голова упала назад, затылком лаская плечевой пояс, выставляя на обозрение обтянутую иссушенной кожей грудную клетку, замотанную в благородное рванье. Шумные и частые вдохи, почти ощутимый вкус желчи на зубах и нёбе, сильный выдох – что почти ветер.
В полигамной разбитости чувств и изнечтоженности тела, голос незнакомца скользит вокруг неё, щекоча неустойчивую орбиту, и теряясь меж планетарных осколков. Шанталь молчит как серебристая, с прекрасною чешуей рыба, в последних порывах жизни хватающая ртом воздух, и самостоятельно неспособная добраться до исцеляющих, лазурных вод. И в этих водных сгустках, бесформенных потоках, скользящих по преисполненному воздуха шару, слова крошатся мелкими розовыми ракушками, объединенных нитью на шеях русалок. Голос кажется невероятно красивым, гармонично сплетающимся с болью, мерзостью тошноты. Одновременно он и раздражает, и чарует – хочется шипеть «заткнись, заткнись, перестань говорить», и вслушиваться в каждую ноту, подаваясь вперед все ближе, ближе, и заворачиваться в эти серьезные, монотонные как умелое заклинание, интонации. Может быть, в его словах спряталась какая-то магическая формула? Ресницы слипаются при каждом взмахе, и как не старается женщина понять, что ей говорят, все эти слова продолжают рассыпаться, оседать вокруг неё хлебной, вкусной крошкой, «тихо, тишина». «Гектор, лучи, день».
Слово «день» колит поясницу, вновь раздается онемением в ноге, выгибает и переламывает позвоночник. Пальцы в непонятной панике цепляются за мантию, тянут её вверх, прячут нос и губы. Затхлость и ничтожность места начинает казаться какой-то уютной и необходимой, в свете и дне – чувствуется угроза, и почти невозможно побороть детское желание ползти вглубь, во тьму, в самый укромный уголок, куда нельзя дотянуться, и забиться там, в абсолютном вакууме. Пальцы на секунду вспыхивают темными полосами и тут же преисполняются болью. Резерв практически пуст, магия функционирует почти самопроизвольно, восстанавливая сама себя и все ещё удерживая её здесь. Уголок ткани падает вниз, из судорожно дергающихся пальцев, а тьму хочется тянуть к себе, и заворачиваться в неё, как в драгоценный, ласкающий шелк.
И вновь интонации, что вихрем несутся вокруг, подхватывают тихое, беззвучное, неуемно слетающее с болящих, в корках губ: «что, что ты говоришь, повтори»; «недоброжелательность, темнить, того воина, кобыла».
Брови дергаются, по лбу идут складки, что некогда станут морщинами недовольства и чертой человека, что слишком часто думает и сосредотачивается, и во вновь наступившей паузе женщина складывает витраж-мозаику, слишком сильно сталкивая слова их приставками и окончаниями.
Что, что он говорит? Как собрать эти буквы, эти наборы кубиков – в речь? Меня зовут Гектор, и раз есть лучи – то нынче, уже, кажется, день? Он говорит мне о недоброжелательности и недоверии, о Эвеле, которого унесла кобыла? О чем ты говоришь мне, мальчик, юноша, молодой человек? Что ты хочешь мне сказать, в самом деле, и на самом деле?
Почему ты все ещё говоришь со мной?
Ты же говоришь.
По-прежнему.
Бесполезно.
Выдыхаешь.
Слова.

Шанталь словно следит за неведомым, мистическим маятником, и понимает лишь суть. Он хочет слышать историю, историю от неё, и историю, не заключающую никакой радости. Она устало моргает, и тянется ладонью к болящему и пульсирующему уху, уже абсолютно безэмоционально и безразлично касаясь собственной обезображенности. И она знает, что если он что и хочет от неё, то историю – уж явно, конечно, получит. И сказ этот будет выдохом траура и ночною птицей, вещающей неприятности.
Жест с ладонью не ускользнул от неё, такие вещи, будучи хорошо подкованной в поведении и системе мыслительных ходов за долгие годы изучения располагающих наук, она замечала всегда. И, неизвестно, приняла бы её маг, или же просто проигнорировала, но восприняла её исчезновение из обзора с неким сожалением, как и черную, удаляющуюся фигуру.
Она, как обветшалый дом, рухнула на пол, ударившись лопатками, и поглядела в сумрачность потолка, стараясь отыскать в ней хоть что-то более живое и дающее стремление выбраться из этого безумия, но не отыскала ничего. Скрыться в тенях, запутаться во мраке, остаться в одиночестве – все, чего ей хотелось в этот миг, но холод подбирался к ней своими тонкими, блеклыми пальцами с холеными ногтевыми пластинами, боль – ходила горячим языком по каждой мысли, и все сплелось в некую жалобу мирозданию, волшебной пыльцой относимую в несуществующую действительность.
Министерство секретов захлопнуло двери прямо перед её острым, окровавленным  носом, словно не давая прикоснуться перстами к всегда желанному таинству, и выставило лучший барьер – который она никогда не сможет обойти. Женщина словно лежала в пустом чулане, среди оседающей и удушающей пыли, залепливающей веки и забивающейся в ноздри, рядом с иным телом. И оба эти тела – были ею. Слетевшие с её губ слова можно было лишь угадать, но никак не понять, или же, не дополнить:
«-Смысл ли разбиваться все дальше, становиться осколочностью сосуда, трещинами хрустального сервиза?
-А есть ли смысл – выплескивать содержимое, что дано на хранение?
-В этом бреде, совершенно алогичном, я могу найти лишь одно решение – следует встать и идти, ведь иначе я затеряюсь в том, в чем желаю затеряться навеки.
-Колеса судьбы уже повернулись, а время раствориться в своей магии – ты найдешь всегда. Позаботься хотя бы о ней, о нас».
И тут Шанталь зачарованно мотнула головой и даже попыталась рассмеяться, ощутив маленький прилив бодрости.
-Очевидно же, что я схожу с ума. Ох, Эвель, вот бы ты посмеялся.
***
-Привет. Зовут меня Шанталь, и я весьма ушатана, в самом деле. Родители наверняка общались с богами, перед тем как дать мне имя. – Фраза, похожая на чехарду и чушь срывается вместе с рваным смешком, и хрустом снега, принимающим тело. Женская рука обвивается вокруг щиколотки Гектора, и ладонь тут же смыкается на ней, дергая штанину, словно бы в знак мнимого рукопожатия. Серые глаза устремлены прямо в небо, на губах – улыбка, но её тут же стирает сильный кашель, от которого женщина задыхается, но не может перестать гаденько хихикать, с каждой секундой выдыхая с все более страшным звуком. Тянет на юмор, пустую болтовню, детский лепет, доверчивость. Потому женщина продолжает не менее странно, чем начала. Продолжает свой рассказ и свою повесть:
-Не было, в принципе, во всем этом никакого благородства, но, знаете ли, бить в спину иногда весьма весело, а иногда, весьма логично. Так что не храните обид, хорошо? Потом на мне отыграетесь, я весьма нехороший ребенок изнанки этого мира, и вероятно, ещё получу своё, этак некогда, может сегодня, а может и через пару десятков лет. Если мы выживем.
Вновь перерыв на кашель и смешок, на легкое, задорное подмигивание, обращенное к уголку мужской челюсти.
-А то, что вы хотите знать, я вам поведаю, ибо рассказчик я хоть куда, когда меня пробивает на болтливость.
Некогда, когда я лихо отплясывая и выделывая реверансы, ступила на порог магической академии, я была барышней-боярышней ну очень прилежной; как раз в этот момент на мою голову свалилась беда, которую зовут Эвель. Иногда я меняю «в» на «б», и это характеризует его гораздо краше и кошернее, уж можете поверить мне на слово. Почти что с момента нашего знакомства, и конечно же, ровно по сей день – он втягивает меня в различные неприятности, испытывая мое неисчерпаемое терпение. Иногда мне кажется, что он тащит из меня все силы и хорошее – огромным черпаком, но дружба весьма загадочная вещь. Я никогда не могла понять все эти чувства, как и не могу понять, почему я до сих пор поддерживаю эти отношения. Наверно, потому что мы заботимся друг о друге.
Рука неосознанно впивается в штанину, болезненно, с каждым новым приступом кашля, наверняка царапая ногу и натягивая ткань, но как только он прекращается – нежно и успокаивающе гладит её. Словно бы – это нога не незнакомца, а её собственная, и как будто бы, этим бесконтрольным жестом она утешает саму себя, совсем не думая о том, что происходящее – как минимум, очень странно ассоциируется со стороны.
-Но он никогда не слушает меня, хотя, если его я считаю слишком азартным, то себя – вполне себе разумной. В общем, он вроде и слушает, но пропускает мимо ушей. Как пропустил и в этот раз. Вечером, три дня тому назад, он вновь перебрал с какими-то своими «случайными товарищами», и только Тейар знает, кой мужской половой орган дернул его полезть очень странному типчику в штаны. В штанах этих он сыскал, не поверите, очень занимательную безделушку. И был тому крайне рад, вы даже не осознаете насколько. Её драгоценный сплав и инкрустация так запали ему в душу, что он решил сбыть её в каком-нибудь более крупном населенном пункте, чем в том, в котором мы были ранее.
С каждым словом дурашливость в её голосе оборачивалась все более едким сарказмом, после чего все эмоции словно вытолкнули из её горла, и голос обернулся монотонным льдом, ещё более холодным, чем снег вокруг её тела, переливающийся алмазной россыпью.
-То, что оказалось в его руках, я почувствовала сразу, потому что это моя специализация. Это все равно, что соединить расколотую на две части вазу, намедни разбитую шаловливым мальчишкой. Духи прильнули к окнам, снег перестал звучать, и пока я не знала о его уверенных шагах за дверью, я уже слышала этот тихий шепот, разрывающий внезапную обездвиженность мира. Он не нес ни зла, ни добра, он звучал сладкой патокой в моей голове, льнул ко мне, как пальцы возлюбленного льнут к груди его любимой женщины, звал меня к себе, слишком приторно, слишком желанно. Как может звать любой древний артефакт того, кто имеет все силы на то, чтобы обладать им. Когда встречается магия одной природы.
Он чувствовал и звал меня, просился в мои ладони, но я прекрасно понимала, что это такое, потому была крайне раздосадована тем, что Эвель принес это прямо ко мне в руки. На таких вещах, тем более на артефактах, и особенно, когда они украдены – всегда есть особая злая метка, рок, моментально нависающей над твоей головой, но все дальнейшее – было уже не в моих силах. Я могла бы взять его и глушить собственной магией, но Эвель бы не отдал мне свою «драгоценную находочку», и потому, когда на следующее утро мы выходили из дому, я уже знала, чем все закончится. Это говорило мне знание, мой ум, мой опыт. Это говорило мне мое чувство, бьющееся обожжённым мотыльком в запястьях. И то, что я вспомнила ночью. Не гнушаюсь хвастаться, но я действительно очень хороший специалист, и любитель всяческих деталей. И потому, я уже знала, что эта вещь принадлежит одному из темных культов, о которых так громко кричат на каждом углу с последний месяц, и к поимке которого привлечены некоторые мои знакомые и коллеги.
Так и случилось ровно в тот момент, когда на нас напали. Это были рядовые вояки, очень паршивые, но, как я понимаю, изначально эта операция рассчитывалась исключительно на Эвеля, и мое существование не особо приняли в учет. Потому – мы вышли победителями, пусть и сомнительными. Поскольку я – человек сугубо городской, и Эвель – у которого с ориентацией наблюдаются явные проблемы – спокойно можем заблудиться среди трех сосен, мы разделились. Ну, и, конечно же, потому – что Эвелю досталось гораздо хуже, чем мне. Мне стоило бы уделять побольше времени практике. Там, как я понимаю, вы его и встретили, после чего пришли ко мне, ничуть не удивленной, но никак не обрадованной встречей с вторым отрядом, да и с вами тоже.
Соответственно, то что мы имели честь наблюдать вместе, Гектор, - в голосе легкая, и странно теплая издевка, контрастная с общей монотонностью, - уже результат того, что эти абстрактные «они», не будучи такими глупыми как мой дорогой друг, быстро сообразили, что с «подлым воришкой», имеется кто-то более умелый на магию, чем махающий мечом «цепкий пальчик». Следы, я думаю, вы заметили, и прекрасно понимаете, что этими неприятностями мы не отделаемся. Тьмой веет отовсюду, а мы – похожи на шитые для иголок куклы. В общем, выглядим весьма плачевно, если не сказать, - женщина вытягивает каждую букву в длинную, скользкую, мерзкую змею, - жалко. 
Смешок. Шанталь закрывает глаза и отдается наступившей тишине.

«Предчувствие – гниющая язва на наших мертвенно-синих телах, холодных, как сердце прелестницы, в которую рыцарь безнадежно влюблен уже десять неумело потраченных лет.
Тягучих, ровно округлых, начинающих играть юбилей нашего отчаянья, когда замечаешь, что центральный, мифический орган не сочен, не напитан кровью, не отбивает удары плети, не трубит королевским рогом. Что он давно полый, рассеченный, преисполненный могильных червей, что движутся в такт нашему дыханию.
Это медицинский инструмент в наших больных головах, полностью забитых собственным сумасшествием. Словно залысина среди волос, показывающая нам истинное уродство в неполноценной красоте беды. Раковая опухоль в раскаленной груди, сгусток гнетущего липкого воска, алого, алого, алого.
Белое становилось красным, красное белым, все вместе – оборачивалось черным. Маленьким несуразным кошмаром, обедней духов, проблеском острого чувства, сонмищем вопящих наваждений. Наслаждений?
Давай не будем думать об этом, никогда не вспомним, ибо совсем не хорошо, когда чувств и предчувствий становится слишком много. С ними спокойствие, такое необходимое в повседневности, оборачивается глупой тревожностью, что точит конструкцию изнутри, как мелкое насекомое, которое не выловить пальцами, какой бы цепкостью они не отличались. Насекомое, которое, однако, однажды, упорно изгрызет само основание несущего столпа, и он, долго шатающийся из стороны в сторону, фьють, и рухнет.

Итак, это – пройденный этап, ступень к бездарности, то, что, несомненно, убило бы нас лучше любых пыток и увечий.
Любое чувство на твоих ладонях, любое – играющее рубином или изумрудом, дорогое-драгоценное, на самом деле – язва. А разве кто-то хочет сознательно становится больным? Язвенником. И этим обстоятельством – гордится?
А мы, конечно же, здоровы, здоровее титанов, здоровее всякого мимо проходящего, и исчезающего из поля обзора.
Впрочем!
Иногда я люблю бить в спину».
Очерки.
Это не более чем очерки, которые уже, на данный момент, прочно связаны с нынешними событиями, уже давно прошиты стеганым штрихом по ткани мироздания, уже существуют, уже ощутимы. Некогда, через несколько лет, они будут написаны на бумаге, узорчато, неразборчиво, с кляксами, когда горячая выпечка будет ласкать руку, а за окном будет пестрить новый год, недавно и уверенно ступивший по плотно подогнанным камням мостовой, приходя с необычайно снежной зимой, которая серебряными щипцами потянет воспоминания из шкатулки с тайнами. Заставит прокрутить кольцо на указательном пальце, взглянуть на время, открыть окно, да вдохнуть поглубже. Ледяной воздух коснется живота, скользнет верх, ударит по щекам. И легкие зайдутся болью. От холода запершит в носу, заколет язык, и женщина, кашлянув, рассмеется. В конце концов, абсолютно все, что случалось у белой госпожи, оборачивалось либо болью, либо безразличием, либо смехом. Иногда выписывалось некоей, даже ей непонятной до конца, абстрактной мыслью, что скомканным куском пергамента, с оборванным краем, отправлялась в ящики стола, и валялась там до самой смерти, с такими же, по сути, почти невинными откровениями перед собой, и одинокой, жемчужной нитью.
***
Снег казался теплым, хрупкий бочонок груди – пылающим, вдыхаемый воздух холодным до невозможности. Скажите, разве бывает так холодно? Перед закрытыми глазами, уж очень четко, побежали видения из детства, родные стены Мандрана, все тот же порог, тот же снег. Вечные льды, в которых всегда, без исключений, было тепло. Уж может дело в том, что Мандран был родной землей – а эта – чужая, отторгающая её, как дефектную клетку? Или в том, что мантия вновь брошена в помещении, а одежда совсем не подходит к нынешнему сезону? Иногда снежинки, тая под спиной и ногами, болезненно кусали кожу, что всегда сливаясь с ним по тону – вдруг стала гораздо темнее.
В ней самой, как всегда, много стойкости, как сказали бы многие педагоги, уделившие Шанталь внимание в её юные годы. В ней, как всегда, много безразличия – сказали бы окружающие, пересекающиеся с ней в коридорах. «До чего же нужно любить магию, чтобы впустить в себя смерть, и сознательно отрекаться от жизни до такой степени, что словно бы – даже сердце стучит в два раза медленнее, вместо положенного количества ударов?» - удивленно спросил бы её магистр, принимающий экзамен. А Шанталь лишь слушает кратковременную тишину, отстраняясь от собственного больного тела, и только по наитию, и какому-то проблеску, чувствует вторгающееся в её сферическое поле, и разрывающее его, тепло. Боли становится гораздо больше, она вдруг заполняет её, и вырывает вздох, рваный, шипящий. Её, как улей, но не с пчелами, а со злыми сущностями, тревожат эти теплые, почти горячие пальцы. Они касаются головы и волос, и хочется извиваться, сбросить их со своего тела – крепости, рвать желчью от неприязни. Замороженная, хрустально тонкая кожа неблагодарно принимает магию, тепло; кажется, что это не прикосновение, и не помощь – клеймо. Раскаленный металл, оставляющий увечный след навсегда.
Её прогибает вверх, вместе с толчком магии внутри, с клубом серебристой пыли и тьмы, что раскрутившись спиралью, в сопротивлении, бьет по костям, прочной кожаной плетью, царапая истоки её природы. Словно живая, отдельная сущность, что-то внутри Шанталь, то, что она всегда воспринимала как неотъемлемую часть себя, как свою мать, любовницу и дочь, недовольно шипит, стремится уничтожить черноволосого мужчину, отторгает ту магию, которую он в неё вливает с заботой и желанием помочь. Но сейчас эта сущность изранена настолько же, насколько изранено тело. Она – тонкая лента, вынужденная спрятаться, чтобы не истончиться совсем. Она не может атаковать, стереть в несуществующие нематериальные миазмы то, что соприкасается с ней, и прячется в шее, пальцах, коленях – всюду, ожидая момента мести. Прячется от ненавистного света, что касается излюбленной оболочки, и почти заставляет её светиться отвратительным, солнечным светом, вместо лунного отблеска печали. Она тонет в воображаемом озере, и растекается черно-белой водой по ночной синеве, застывшей перед глазами.
Шанталь всегда ненавидела прикосновения, но боль не дала ей сказать ни слова, позволила лишь широко открыть глаза, вместо того, чтобы отстраняться от этих несущих неведомую заразу касаний. Она прижималась к чужим ладоням ещё ближе в судорогах и спазмах спонтанных движений. Пальцы зарываются в снег и собирают его в зажатый кулак, нога чертит резкую линию в сторону, кашель пробивается сквозь непрочные преграды. Вся нервная система женщины, испытывая великий стресс, протестует, не замечая того, как значительно уменьшается боль в голове и далее, вслед за руками, зациклившись на бунте против сего самоуправства и против обжигающей, разрывающей, мучительной агонии, которую они дарят первые минуты.
У Шанталь не находится времени думать о происходящем. Ей хотелось все закончить, и вновь хотелось умереть – прямо здесь, прямо сейчас, раз и навсегда. «Убери свои руки, убери их, к Тейару тебя, убери их, убери!» Череда этих касаний казалась терновыми кольцами, обнимающими то тут, то там, ранящими, разбивающими, выгоняющими все, что заставляло существовать, опустошающими.
Иногда, или только раз, его руки скользнули с непонятной Шанталь нежностью, которую она никогда нежностью не назовет. Её колено резко согнулось, и если бы она могла достать, то, несомненно, ударила бы его со всей доступной силы. Ей казалось, что он издевается над ней. Что снимает с неё слой кожи, сворачивает её в рулон, и оставляет пылающую кислоту сверху, продолжающую разъедать нервы.
Свет раздражал, слепил, выводил все из строя. Казалось, что женщина вот-вот сломается, и, найдя небывалые силы, вцепится Гектору в лицо, и раздерет кожу в клочья, лоскуты, кровавое месиво. Но сознание резко уплыло, когда руки легли на ребра, живот, сомкнулись на солнечном сплетении. Вся прежняя боль показалась ничтожной, эта – заполнила её полностью и до конца. Дыхание прервалось и остановилось.
Женщина не издала ни вскрика, ни ругательства. Она лишь продолжала сгибаться в углы и дуги, абсолютно не контролируя происходящее и падая все дальше в озеро забвения, что обратилось смрадным болотом, затекло ей в рот и стремилось утопить в своих травянисто-коричневых водах.
Когда гладь этих вод утихла и стала кристально чиста и холодна, её разбил крик совы, птицы, к которой она вдруг пожелала протянуть руку и ухватить за каштановое перо. Вместе с этим многогранным, отскакивающим от стекол звуком, стало внезапно пусто и легко. Либо молодой человек очень постарался, и ей стало легче, либо после чудовищной боли – было уже все равно, либо и то, и другое. Шанталь отвернулась, и хмыкнула в сторону двери, вместо благодарности испытывая почти, что жгучую ненависть и обиду, и потому, ответила Гектору весьма грубо, но исключительно монотонно:
-Вас не должно беспокоить то, что говорила мне моя интуиция; ибо на вашем месте я бы думала, как бы выжить исключительно мне, а не о том, как следовало бы беречься в прошлом другому человеку. Да и интересного крайне мало. Это ритуальное орудие, слишком преисполненное кровью.
Единственная логичная мысль, которую вы озвучили, так эта та, что нам придется остаться. Хотя, скорее, мне. На вашем месте я бы ушла, пока не поздно.
Взгляд мужчины похолодел, голос запестрил интонациями, и Шанталь поморщилась, все так же, не оборачиваясь к нему, не рассыпая благодарности, не говоря, лучше ли ей, и не рассказывая о целительных успехах. Ей казалось, что он чуть не отправил её в изнанку, и уж точно подержал её на грани какой-то жуткий момент. Есть ей тем более не хотелось, она не могла вспомнить, когда в последний раз закинула в себя хоть кусок хлеба. Усталость отбивала чувство голода. Потому как-то отрешенно и неуверенно, почти по-детски удивленно, она переспросила:
-Вы что, серьезно хотите есть?
Пальцы вновь коснулись её кожи, Шанталь резко и болезненно одернула руку, о существовании которой и вовсе забыла, но которая, очевидно, все время цеплялась за ногу её спутника. Это её раздосадовало ещё больше, потому она отвернулась в другую сторону, когда Гектор удалялся в том направлении, которое она увлеченно разглядывала всего полминуты назад. Едва он зашел в помещение, как женщина сразу же свернулась в клубок, нырнула обратно в воображаемое озеро, и ушла под воду с головой. Воды замкнулись прочным кольцом, не желая выпускать её обратно. В отличие от снега, они не таяли, и в отличие от её тела, не нагревались. Они были неподвижно-монолитной гладью, укравшей её на этот миг.
Жаль, не навсегда.

Встать и дойти оказалось значительно легче, чем раньше, некое время назад. Как не бывает лиха без добра, так и добра без лиха. Настроение раскачивалось подобно тяжелому маятнику, от одной грани к другой; так же опасно и дико переливался цветовой спектр чувств. Шанталь понимала, что близка к какой-нибудь глупости, или срыву, и ей было крайне неприятно от того, как контроль – контроль во всем, который она любила всем сердцем, ускользал из её пальцев. Да и сама она не была собой, её словно располовинило, надломило, а две части одного целого не могли воссоединиться, были сломанной костью, что желала срастись, но не имела на то достаточно времени. Она оперлась о косяк лопатками, не смотря на холод, не закрывая дверь, и с каким-то злорадством упивалась приближающейся непогодой. Её взгляд тоже был зол, и глаза – потемнели, словно в пыль насыпали сажи, разбавив нейтральную серость всполохами черноты. Ни интерьер, ни пейзаж, сколь бы она не изучала то один, то другой – не привлекали её. Привлекала лишь странная, все нарастающая, безумная, бешеная злость.
Снаружи все больше мрачнело, холоднело; ветер начинал хлестать икры и вздымать вверх волосы, откидывая их назад без любви и желания. Изнутри, напротив, немного посветлело, за счет магии её спутника, и было по странному тихо, бездвижно. Только темный силуэт, на котором сплелась странная игра света и тени, олицетворял отрицание статичности, и некую асимметрию правильности. Белые ресницы оказались близко друг к другу – госпожа Эвнике прищурилась. Она не понимала, почему он все ещё здесь. Но с какой-то стороны была рада тому, что не совсем одна.
Просьба подержать факел изумила её, она даже, как всякая благородная барышня, едва-едва удержалась от театрального жеста – в ужасе прижать руку к груди, и трагично поднять брови в недоумении. А потому лишь покорно, но недовольно приняла грязную палку, вызвавшую у неё отвращение, стараясь как можно слабее сжимать её меж ладоней, и раненной птицей, вдруг растеряв свою грацию и ловкость, спряталась Гектору за спину, иногда заходя сбоку, и следуя за ним серым, в тенях, призраком. Так он не мог увидеть все те гримасы, которые она посылала и миру, и ему, зато – получал достаточно света. Свет был приятнее гримас, потому что те были без преуменьшения – жуткими. Хорошо, что он не заставил её таскать балки вместе с ним. Однако Шанталь все же закатила глаза.
Закончив эту трудную работу, за которой женщина наблюдала без интереса, но понимала её необходимость, насколько это было возможно, закрыв дверь, они укрепили вход, забаррикадировались. Все для того, чтобы у них были шансы прожить побольше времени, спрятать свет от преследователей и неожиданно приобретенных врагов, разжечь костер, не бояться быть заметенными снежной бурей и уж точно – не замерзнуть окончательно, насмерть.
Они вновь вернулись в самое безопасное место, туда – где спали раньше, и какая-то вязкая безысходность упала с потолка, запутавшись в прядях ядовитым пауком. Тишина угнетала не меньше, ведь белая леди, сама того не заметив, цеплялась за голос, рассекающий пространство.
Шанталь коснулась коленями пола, села на свои ноги, продолжая держать факел в руке, и все больше отдаляясь лицом от пламени. Чем больше она видела собственное тело, тем ей становилось неприятнее. Она порывисто и резко вцепилась в собственный вымокший рукав, болтающийся на тонком лоскуте, и, оторвав его, бросила в сторону с ворчливым цоканьем:
-Вся одежда испорчена. Не платье, а дрянь. Гектор, подайте мне мантию, она слева от вас. – Странная заминка, и Шанталь как-то медленно моргает, касаясь пальцами лба. – Вашу мантию. Пожалуйста. Другой тут нет.
Кровь на белесой ткани, напоминала красные камелии. Эти цветы многократно усиливали раздражение, доводя его до максимума, заставили мотнуть головой из стороны в сторону, отчаянно закусить губу. Шанталь ненавидела выглядеть плохо или неаккуратно, и несмотря на все произошедшие события, которые можно было использовать как оправдание, эта мелочь вызывала в ней сильный диссонанс. Тейарово ухо, упыриное платье, потерянная сменная одежда. Не прошло и минуты, но ждать больше не нашлось ни капли силы, потому госпожа Эвнике взглянула на спутника недовольно, словно он виноват во всем этом, полностью и безоговорочно. Сразу же отводя взгляд, женщина уронила факел на пол, он покатился в сторону, как брошенная ребенком игрушка, подарившая серым глазам странный блик, смазанный блеск, отпуская женщину все больше во тьму. Она нервно и порывисто подалась вперед, чувствуя, что отрывая рукав, задела шов, который разошёлся, и, также чувствуя, как ткань соскользнула с одного плеча. В коленях стало крайне неприятно, когда пришлось потянуться к мантии самостоятельно, все больше двигаясь вперед, когда упор был взят коленными чашечками, ладонью, коснувшейся пола, спиной, принявшей горизонтальное положение. Пальцы зацепились за краешек черной ткани, комкая материю, и уверенно потянули его на себя.

Отредактировано Шанталь Эвнике (2015-11-25 17:45:26)

«Знай, ты солнце не удержишь в ладонях,
И луны, конечно, не коснешься ты.
Лейся и далее молоком по лицу и коже,
Лети птицей, меж осени, да весны».
Лесные кромки объяты невиданною тоской. Потому что лето невыносимо далеко, оно, златовласое, отвернулось от раздетой до нутра пущи, скрыв веснушчатый лик за чернью всепожирающей матери-земли, ежечасно принимающей легионы безвременно усопших. Ветви, сгибаемые вьюгой, тонкие, беззащитные ветви, склоняются к родинкам вялой, пожухшей травы, покрытой стальными обломками инея. Ветер воет, и в нем муки всех тех, кого пытали нравственно, духовно, и физически. Из всего мира, казалось бы, выпили свет, тепло, и радость. Эта охладелая соната могилы касается тела студеной розгой, с визгом рассекает ум, и обращает закономерность в раскол. Кожа идет мурашками.
Сова, ночная, хищная птица, летит где-то меж уродливых стволов, прижимая уши к голове, смотря на вход в заброшенную шахту своими желто-оранжевыми, апельсиновыми глазами, и в них мелькает знакомый всем нищим детям, чудовищный голод. В надвигающейся дремучей тьме не разобрать где день, а где ночь, ведь все живое прячется, заперев дверь, замуровав норы, и ни за что, ни за какие сапфиры и лунные камни, не готово столкнуться в эти дни месяца ледяных ветров со стихией, морозом, выжигающей землю до самых глубоких недр.
Путники сокрылись в своем маленьком убежище, не достойном и точки на карте мира, не достойном никаких знаменательных описаний или притч, не достойным даже того, чтобы они находились в ней пару кратких дней своей жизни. Они уйдут, рассыпавшись бисером в пальцах времени, не оставив после себя и талого следа воды меж расчерченных тропами ладоней. Все, что нужно сделать двум магам, играющим с непроглядной пропастью и слишком остро наточенным кинжалом – переждать и пережить их, эти минуты, вязкие, как деготь, намотанный на спицу. Окропив серебро – кровью.
Маленькая история двух существ затянулась, переплелась чёрно-белым кружевом. Эти узоры начали плести сами себя, уходя из повиновения черных вдов, прялок, ясного знания. Все зациклилось в одном моменте, завернулось само в себя, и билось о круги вакуумного шара, ни живое, ни мертвое. Ни его, ни её. Ни их. Они не принадлежали ни себе, ни друг-другу.
В какой-то степени они принадлежали лишь могучей магии, способной творить больше них самих, и невероятно могущественное чародейство - вместе с ними, но она, как девственница, оскорбленная неподобающим предложением, повернулась к ним острыми изломами худощавых лопаток. А после – была изнасилована и брошена в темный угол подворотни, уже там, обращаясь потерянной на перекрестке женщиной, готовой мстить. Её кожа и глаза – были огнем, а суть – палой и бездыханной. Но пока – она не могла подняться, лишь яростно и самозабвенно ломая ногти о гранит, рассыпая костной пылью волшебные, созданные искусным скульптором фаланги.
Весь лес кричит «хватит». Вьюга смеется, отдирая пласты земли, и прячет мироздание в белесый саркофаг. Бесчувственное «перестань» - срывающееся с сухих, четко очерченных уст, звучит жалобным упреком в городе мертвых, в лабиринтах которого заплутали две шаткие шахматные фигуры со стойким, негнущимся естеством. Ветер вновь дует справа, подгоняя их в спины, как повинных в краже господских богатств рабов. Сначала простое слово, вызвав злое недоумение, вводит белую госпожу в легкий ступор, заставив замереть в песчаной клепсидре, и оставить пальцы согнутыми, над скользящей тканью, даже почти не дыша. В ней что-то ёкнуло, перевернулось, подняло грязную волну тысячи насмешек, унижений, пыток. Но тут же, как правильно освещенный алмаз, заиграло всеми оттенками снисхождения и измывательства упокойника над живым, на её тонких устах. Перестать? Разве можно разомкнуть эта круги? Разве он не понимает, что мы уже ступили в ловушку, попали в западню, и стали жертвой непонятного нам цикла, за пребывание в котором – ещё не время взымать плату? Тук-тук-тук. Твое сердце стучит. Кровь пульсирует красным обручем на твоем лбу. Дайте боги, чтобы мы заплатили за все - лишь этим. Земным прахом, которому цена – сор на пороге лесной хижины старой знахарки. Тем, что можно отдать, и то, о чем итак давно догадался. Чтобы злато, павшее на чашу весов, было соразмерным товаром для бартера. Улыбка становится все злее, потому что уголки рта – ползут вверх, а внутренние уголки бровей – все приближаются к переносице. Она совершенно точно смеётся над своим спутником. И испытывает к нему ненависть. И мерзлый ветер, танцующий с ледышками, точно так же смеется над ним, и его ненавидит.

«Хе-хе-хе», тихо шипит Шанталь себе под нос, напоминая луну в черной бездне. «Нельзя любить, можно ненавидеть», шепчет воздух, прокрадываясь сквозь дверь, укрепления, добираясь до их рук. «Перестань», мужской голос обращается гулким звуком, крайне прелестным, чтобы не вслушиваться в него, и не поддаваться на тонкую уловку. Подсознание цепляется за него, как за уходящий по небосводу желтый серп месяца, недосягаемый и чарующий, а потому и Шанталь и воздух, словно бы заглядывая друг-другу в колодцы зрачков, замолкают и застывают изваяниями, с оседающей на их изгибы пылью.
Пыль полыхнула огнем, едва не обжегшим снежную кожу, не обуглившей её великую святость. Блаженная тьма пошла трещинами, несуразно извращенным разрывом, заставляя лоддроу вскинуть голову, и безумно впиться глазами в выбившиеся чернильные пряди. Её случайный спутник как раз отвернулся, пытаясь и сам спрятаться в так необходимой женщине тьме, но не найдя ту любовницу по вкусу, резко обернулся к пеклу, и сомкнул свои пальцы на тонком стилете эльфийского запястья. Сначала мизинец, затем безымянный, средний, указательный. Они, длинные и аристократично-изящные, шершавые от недавних работ, смыкались на девичьей коже кандалами ограничения, выжигающими странные руны, символы, значения. Они коснулись большого, и щелкнул замок. Это устье, где воды медленны, гипнотическим трансом растягивается на несколько реальностей.
Ключа, чтобы освободиться, нет. Тьма, оскорбленная непочтением, отвернутой от неё скулой и кончиком носа, пробирается к изорванному, мокрому платью, течет в грудину, и шепчется с малой частью себя, словно бы качая змеистой головой в неодобрении. Он нехорошо поступил с ними. Они ответят. Тьма облаками скользит изо рта, складываясь в семантику и буквы, резкий выпад колкости глаз, вокруг которых собираются мелкие складки:
-Разве же в смерти есть нечто дурное, господин Гектор, когда вы так сознательно её ищите? Разве во мраке есть что-то жуткое, когда мы увязли в нем как куклы над колыбелью, а вы, в силу собственной возможности, усердно отвергаете внутренний свет? Смерть – часть и чаша всеобщей жизни, в которую капает трупный яд, гниль, слизь, столетия. Смерть – все и ничто. Закон и его отрицание. Не зло, не добро. Неотъемлемое успокоение и вечное одиночество.
Я уже много лет – чувствую её, своим больным животом, отсутствием голода и аппетита. Чувствую её нынче, каждым движением ветра по моей белой коже, и с каждым трепетным вздохом – зову её к себе. Это все ваше пламя, виновник моей трагедии, испепеляет воды забвения, обращает их обжигающим паром, выжигающим глаза и рецепторы. Вы не признаете моей апатии. Мне было бы лучше, если бы вы не пришли. Я бы позволила себе изучить то, что не могла изучить прежде, всецело понять, по неким причинам, ныне мне как никогда известным. И, знаете ли…- взгляд, рыжий, огненный, заставляет язык занеметь. Язык становится слишком мягким, тяжелым, бездвижным. Таль бесполезно подается головою назад, к каменной стене, стараясь изловчиться гибким мангустом, заглянуть себе за узкую спину, проверить, не стоит ли кто там, не наблюдает ли за недосказанным, глупым откровением. Не подслушивает ли кто-то то, что она вещает, не хочет ли внести свои неверные коррективы в координаты её речей. Рука на плече становится непомерным грузом, вырывающим недовольное, частое дыхание, сопротивлением, прибивающим её сердце колом к земле. Она словно вампир, которого уличили средь города за трапезой, и готовят к казни. Движение второй руки вверх – было замечено женщиной не сразу в её трансе, анабиозе, резонансе с чем-то, неведомым доселе. Она вся, в целом и раздробленности на полосы циферблата, почему то, реагировала на угрозу крайне вяло, словно бы сопротивляясь собственной, всегда молниеносной реакции на всякий вред. Волосы, словно само собой разумеющееся, путаются меж пальцев, пальцы, словно так и должно быть, путаются меж бело-ржавых волос. Шанталь прогибается всей спиной к далекой от неё стене, замирает, чувствуя вновь бегущие ледяные мурашки, и недовольно шипя, совсем, как озлобленная бездомная кошка, дергает головой в сторону, а вместо этого, оказывается ещё ближе, чувствуя, как их сухие, ничуть не ласковые губы касаются друг друга.

И вдруг белая стынь отстраняется от угольного пламени, выворачивается, не обращая внимания на ощутимую головой боль, на то – что некоторые пряди остаются средь пальцев её спутника, и заходится смехом, падая на пол. Она скрещивает руки на животе, впиваясь ногтями в бока, смеясь до слез, с истеричной насмешкой, и крайне унижающим сарказмом во взгляде, мышино-сером, с подпалинами губительного пожара. Блики бегают по радужкам, по их влажности, словно маленькие светлячки. Её колени поднимаются в воздух, почти касаются живота, а спина – плотно прижата к каменным плитам. Тени, созданные полыхающим костром – вздымаются ввысь, принимают острую форму своими окончаниями, и бьют мужчину в плечи, по щекам, касаются губ, давят на веки, ползут по животу, ранят ладони.
- Вы хоть отдаете себе отчет в совершаемых действиях? Ох уж эта глупость молодости. Я же не путана, да и не юная девица, мальчик. ВЫ совершенно точно выжили из ума.– Она все ещё смеется, но голос её звучит томно, сакрально, словно бы, текст ускользнул из святой книги теней, и теперь ищет пути обратно. – Мы не споем эту песню, не найдем верной дороги.
Шанталь чувствует двоякость, не только в своих словах. Она хочет в эти руки, и, удивительным образом, хочет сих прикосновений, но не может согласиться с однозначно нелицеприятным фактом, как крайне независимая и разумная дама. Ей по недоброму смешно. Она закрывает руками лицо - в отчаянии. В безумном хохоте, плещущемся дальше, рекою, по коридорам и туннелям, обращаясь в ритуальное, страшное «хи-хи-хи».
Её спутник – колкая роза, сладкий растопленный шоколад, ночной мотылек, кружащий вокруг светлых волос, и попадающий в капкан. Его поимка несет садистское наслаждение, знание, что от этих касаний он погибнет, что поранит свои чудные пальцы, вывернется наизнанку, рассыплется старой дубовой корой.
Эта кара свалилась на них слишком внезапно, окрасив мергельную белизну их лиц пунцовой, смазанной гаммой тепла. Это странное влечение не было не к времени, не к месту событий. Все что они знали друг о друге – это сущий пустяк, опознавательная метка, лишь имена.
Так случилось, что они витают вдвоем, наедине, в этой шахте, и шахта – настоящий некрополь. Пустая, звучащая похотью и смертью, звучащая ими - двумя. Их болью, потерянностью, страстью. Словно они, этим порывом, оскверняли что-то священное и утерянное, безмолвное, но наблюдающее зоркими глазами. Это было приятно. Это было смешно. Это было безумно.
«Светлым отблеском смейся со стужей,
Рисуй на могилах жрецов – кресты.
Гляди на кровь, на любовь, будь мужем,
Потому – никогда не тяни персты».

«Её губы – малиновая ветвь. Желанная, ароматная? Болезненно красная. Его губы – корица и гвоздика. Пряное, горячее вино цвета изысканного темного винограда. Отрава, льющаяся меж старых острых обломков храма, достигающая наиболее глубоких, заваленных катакомб сознания».
Совокупление трех эмоций реками амура впадало в зефирный океан чувственности. Плыло по наваристой атмосфере царства ушедших в иной мир, шелковым, ароматным эфиром. Киноварное масло, на сей раз заменившее кровь, пахло, как и всегда, неприятно щекочущей крылья носа терпкостью табака и благоуханной нежностью робкой лилии, вырезанной на холодной камее. Белые лепестки обернулись опущенными ресницами, сочные листья – податливой, расслабленной плотью, а стебель – прочной тонкостью костной башни, возвышающейся на причудливом зигзаге горного хребта. На том хребте вольготно лежит снег, он пчелами и стрекозами сыплется с небесного зеркала, опускается по обрывистым, каменистым склонам вниз, и любовно тянется к желтым, опавшим листьям, пряча их обнаженность своими кистями.
Разве есть время, бесценная бронза в короне мира, чтобы жалеть рябиновые ветви своего влечения, тяжелые, спелые, просящиеся в ладони? Его нет, есть легкая дымка минут, шепчущая о том, что в повседневной жизни мадмуазель Эвнике никогда бы не скатилась к такому низменному примитивизму собственных желаний. Не обернулась бы снежным барсом, присевшей на задние лапы пумой. Хищным животным, вдруг ткнувшимся в шею человеку, вместо того, чтобы сомкнуть свою мощную челюсть, превосходное орудие убийства, на пульсирующей церковным звоном жилке. Ведь её никогда прежде не заботили плотские влечения, мифические феромоны, эта сладострастная парфюмерия, влекущая одно существо к другому. Женщину к женщине, мужчину к мужчине, мужчину к женщине, и женщину к мужчине. Для неё это было лишь механизмом, дополнительной функцией, на которую способно тело. Этот навык иногда стоило проверять на исправность, не забывать о его существовании, принимать – как иссушенную, отринутую сознательно и смело - часть себя.
Все было бы как нельзя верно и стабильно, если бы повседневность не сменилась греховностью неизвестности, неожиданно, как наряд на фигуре знатной дамы, непредсказуемой сомнительностью будущего, противоборством. Все-таки, сколь бы разум не стремился к логическому концу и самоуничтожению, отказу рефлексов, рефлексии и гипофиза, в теле по-прежнему горела магическая искра. Эта искра именовалась жизнью. И она, слабо мигая, не могла и не хотела затухать окончательно, не хотела пародировать тлеющую над печью лучину. Не желала подавать сигналы треском, а желала светить, что есть мочи, в полную силу, маняще, заметно для других. Но и тут, по различным законам столкновения, случался конфликт: даже сейчас, чувственность отвергалась её строптивой и нерадивой хозяйкой, её место занимал чудовищно холодный расчет, выстроенный на цифрах и вариациях. На бездушии.
Слова же, кои были основополагающей базой на этот раз совершенно бесхитростной тактики и стратегии, великая сила управления человеком, заклинание, способное исцелить, или же, безжалостно растрощить каждую кость, из всех двух сотен, по отдельности, в железной деве, канули в небытие.
Боль, помятость, измочаленность, возвращали человека к истокам его младенческого восприятия, перенесенного через призму и оптическое стекло прожитых лет. К просьбам о любви, защите, укрытии. Но натыкаясь на недоверие – становились жестокостью, желанием, грубым ломом силы.
Их накрывал полог тишины, безвоздушный, призрачно-легкий, невесомо-расслабленный. Он душил своими перьями, набитыми в перину. Полыхающую ярость, обращал не более чем в неосознанную детскую жестокость, отсеченную от всего восприятия обоюдной остротой летящего в будущее момента.
Метаморфозы кружат снежинками по лицу её спутника, мимические изменения идут внахлест, розово-алыми волнами, обращают удивление в оскал, звериную масть – в недоумение. Вся его борьба с тенями продолжает взывать к подземной канонаде смеха, не дает звуку ослабить свою силу, не бросает в омут спокойствия. Этот смех уже не остановить, он обратился разновидностью мертвой тишины и всепоглощающим воплем истерии. Это тот звук, что вырывается из ядра мира, сердца вселенной, совсем против твоей воли. Некие краткие секунды ты хочешь его остановить, но это оказывается свыше твоих ветхих, исчезающих сил. Ты смеешься над миром, с миром, и над собой.
С каждой долей секунды, стекающей соком по дереву, опустошающей его внутренность, темь ползет на женщину сверху, заставляя её все больше и больше сереть, возникая меж ней и огнем – монолитом вторгнувшейся в её пространство фигуры. Чем больше тьма обступает её хрустальное тело, тем тоньше и чище оно звучит, первозданностью пещерных кристаллов, не желающих попадать в человеческие руки, скользящей по ним влагой целебных источников.
Абстрагируясь от реальности, она не замечает всех тех нюансов и гротескных изменений, что происходят в её спутнике, и с ним самим. Она совершенно не интересуется этим, отрекаясь от себя, уходя в параллели, и в этот миг, совершенно не задаваясь вопросами о своем будущем. В отчаянном смехе ей нет дела до того, что её все более поглощает мрак. Нет дела и до того, как проступают на коже, среди волос, на кончиках ногтевых фаланг черноволосого юноши – признаки древней крови.

«Пусть будет так, и есмь так. Сегодня все можно, и все нельзя. Ты позволяешь это себе, я позволяю это нам двоим. Это мы – просуществует только сегодня, а после – навсегда затеряется в небытии. Заворачивайся в мою кожу, пей мою кровь, превращай мое тело в свой оплот и пристанище, а сам – заходи гостем в мои призрачные чертоги, где стены исписаны никому непонятными письменами, и где – пару сотен тысяч душ не могут отыскать выход. Прикоснись к ним, говори с ними, но дари себя – мне, а не им. Иди ко мне по горячим пескам и выстуженным тропам, по этой зиме. Только вот, ты не дойдешь до лета, не коснешься и весны, будет холодно, будет благоуханно, будет всегда».

Sed semel insanivimus omnes. Однажды мы все бываем безумны.
Некогда, вчера или год назад, человеку довелось услышать фразу: «Обречённый корабль разобьётся и об маяк».
Незамысловатую теорию, гласящую, что все предначертано, и выведено текстом в старых, обветшалых свитках. А может быть, даже, чернилами на совершенной божественной коже.
Мы, с вами, дамы и господа, можем поспорить, можем и согласиться. Имеем полное право на то, чтобы предполагать и строить конструкции будущих событий. Ведь выбор неизменно остается за нами. Но! Варианта ведь всегда только два? Корабль либо плывет, либо тонет. Что же на этот раз? Не будем томить. Он проиграл сражение. 
А все потому, что его «прочный доспех» не оправдал ожиданий, не стал лучшей работой мастера, не вошел в историю. Если бы корабль обладал душой, то привольно гуляя по зеленистой морской глади, никак не предположил бы, что через час жалобно накренится и пойдет ко дну, коснувшись низом подводных гор. Так и человек, порою, не ожидает смерти. Но если будущее – это догадки и ребусы, то прошлое – свершенная, банальная истина, против которой не найти лекарственного средства.
Алеющим утром 1487 года спаслись немногие. Обессиленный, цепляющийся за острый, битый в щепки край доски мужчина, то и дело глотал соленую воду, ласкающую его язык. Не лучший, напиток, верно, любезные господа? Уж мы-то с вами, не можем не знать того факта, который известен любому ребенку, имеющему честь слушать шум прибоя и собирать персиковые ракушки в ладони, шлепая босыми ступнями по мокрому песку. Этот нектар непригоден для питья, он смертоносен для тонкой пленки человеческих легких. Мир – враждебен.
Ни единого чудного звука не доносилось до беловолосой женщины, стоящей мраморной колонной посреди катастрофы. Писанная маслом картина, словно часть витража, крайне логичным образом встала в её памяти точно на свое место. Легла поверх сознания целебным кремом с полынью. Она наблюдала за трагедией, которая обходила её стороной, со второго, гораздо более прочного судна. Ей, впрочем, то и дело приходилось шагать назад на расшатанных каблуках сапог, когда брызги кропили её лицо жидкой, пенистой солью. Угроза, предостережение, послание? Нет, всего лишь голос капитана в нескончаемом, вязком рокоте:
-Все немедленно прячьтесь, погода испорчена, ситуация опасна. Займите свои каюты и ждите сигнала, означающего, что мы подобрали выживших и вышли из критической зоны. Главное, сохраняйте спокойствие, дамы и господа. Не поддавайтесь панике.
Но глас то и дело исчезает за криками, шумами, стонами, мужскими ругательствами, женским и детским плачем. Подхваченный ветрами, он скользит мимо глухих к предостережениям ушей, ибо во время бедствия никто не желает слышать что-то разумное, изреченное чужими губами. Все слушают собственный, истинный, громко вопящий страх. И вот – мира уже не существует. Вселенная обращается ужасом. Юноша прыгает за борт, решая прервать свою жизнь самостоятельно, нежели поддаться мировой воле. Он думает, что, таким образом, размыкает звенья цепи, и наконец, делает то, чего желает сам. Секунды благостного успокоения.
Вздыбившаяся волна плюет Шанталь в плечо, нарушает её равновесие, мочит всю левую сторону туловища, делает одежду – кандалами. Щупальца смуглых, исчерченных ветром пальцев смыкаются на её предплечье, и тащат назад, все дальше от воды и борта. Лоддроу и не сопротивляется, и не поддается. Её тело уводят в «деревянный плавающий дом, стену защиты, не иначе», но её разум и взгляд обоюдно зациклены на маленьком, барахтающемся в море человечке.
Разве можно прочесть в её загипнотизированных очах, и шепоте, который скорее туман, нежели дождь, что либо, кроме наичистейшего, бесстрашного восхищения? В этот раз все можно вложить лишь в одно вездесущее, угрожающее понятие. Стихия.
Стихия несет смерть. Против этой строптивой леди нет никаких приемов. Некоторые маги считают себя достаточно могущественными, чтобы вдруг поверить в то, что они могут подчинить её своим желаниям. Но, мы же вновь понимаем, что у формул есть радиус действия, а у резерва – установленный лимит. И уж не говорили ли вам наставники, что желания часто не совпадают с действительностью?
С истинной, первозданной магией, сутью, стихией – не совладает не одно существо, каким бы оно сильным себя не считало, и как бы его силу не признавали другие, ему подобные.
Что видела Шанталь, пребывая в некоей пресыщенной и удовлетворенной эйфории? То, как гниющим пшеном обернулись густые, русые пряди. Фиолетовые тени гуляли по ним узорами морских коньков, утопленниц-фиалок, танцевали густой подводной тьмой. Ультрамарин, перванш, индиго. Тройное танго, холодный триумвират безответной любви. Венок увечных и падших, сплетенный из борьбы жизни со смертью.
Они колыхались, колыхались, покуда по воздуху, издалека, несбыточной мечтой принцесс – безостановочно доносился зов. Да и зов ли то был? Манящий призыв прелестных, с тонким станом, сирен. Русалочьи голоса обещали и вкладывали в чужие руки, фантазией и иллюзией, свою теплую, с розовыми ореолами, мягкую грудь. Прекрасные и дивные песни слетали с уст, полных яда. Эта непередаваемая баллада, состоящая из звуков, влекла и восхваляла одновременно и эрос, и танатос; превозносила синие, дрожащие губы.
Человек был бледен. Он обратился разрушенной капителью, подхваченной уничтожающим потоком. Потому что белый гребень лихой волны захлестнул его с головой.
А сейчас – она и сама идет ко дну, ведомая воронкой все глубже и глубже, да к тому же не одна, а с Гектором. Они не совладают со стихией. Нет. Превратятся в напиток движений, брызги мыслей, оголенный нерв, первобытный инстинкт. Ведь у них нет даже доски, за которую можно было бы зацепиться, принимая в дары занозы и малейший шанс поиграть во всеми любимую игру «угадай-ка». Они, обреченные, приносят себя в жертву на ритуальном капище земли. И разбиваются о маяк.
Самое время вспомнить о тьме, родной тьме. Vires unitae agunt. Иначе говоря, силы действуют совместно. Тьма – тоже стихия, пока что – доброжелательная, нынче – благосклонная. Все эти годы она любит Шанталь и последняя отвечает ей взаимностью. Они, однополые и бесполые, обвенчаны и сосватаны столетие назад, обеими душами и сущностями. Они вместе, пока существует этот союз, образовывают сплетение в живом теле, вязкое и пульсирующее.
И все же, мы скажем, рискуя, «предначертано». Или же, немного иначе. Sic erat in fatis – так было суждено. Играя словами – мы меняем содержание, хотя в этом маленьком романе – слова и игры не к месту. Тьма тоже не многословна, она наблюдает за нами, как за своей Таль, гладя её волосы и перебирая их остроконечными, ледяными пальцами. Может, чтобы шепнуть тайну?
Тьма милосердна. Она принимает мужчину внутрь своего лона, чрева, бескровной утробы, заинтересованная тем, как он льнет к ней самой, и как жаждет её возлюбленную невесту. Тьма видит в нем некий сумрак, нет, восковый дым, и смеется последними отголосками вдали, под каменно-земляными потолками туннелей. Пламя – это свет. Он не имеет с ней, темью, ничего общего, кроме одного обстоятельства. Во тьме любой огонь загорается во сто крат чище и ярче, нежели самым прекрасным и божественным днем.
Что же, Пламя, если бы ты не был так увлечен своим желанием, и теплым телом, то смог бы заметить, как что-то жуткое шевелится в недрах натуры твоей любовницы, всецело соприкасаясь с тобой на всех уровнях восприятия и физического контакта. Заметить не только то, как магия наблюдает за этим действом, участниками которого вы стали. Увидеть то, что она толкает вас на новый, абсурдный шаг, sponte sua. По доброй воле.
И сейчас в глазах Шанталь – нет восхищения. В них древние глубины темной мудрости, великого знания, превосходной жестокости. И любви, если вы, господа и дамы, в неё верите. Не долгосрочной, но истинной. Формулы, забытые заклинания, символы – тянутся к ней из каждого уголка, стремясь прильнуть к кистям, коленям, ребрам – прозрачными одеждами. Сейчас она может даже предсказывать, потому что её зрение очистилось от фальшивых учений прошлого. Что же, она знает то, во что мы, рассказчики, верим. В тот миг – она знает, что он поймет все и всецело, независимо от того, когда и каким образом: её случайным прикосновением к его коже, или же – натюрмортом её обнаженности.

Все верно, потому что:
Hoc erat in votis. Это было предметом моих желаний.