Еще тогда он был младше ее вдвое – нескладный, а оттого такой забавный на ее взгляд мальчишка человеческой расы. Она помнила, что у него в ту пору были очень тонкие пальцы и он показывал фокусы: над сеном летали огненные драконы, которые в итоге подожгли солому, на которой они сидели в тот вечер, и пришлось ее тушить. До сих пор Рена помнила этот запах опаленного сена из полевых трав в сарае на окраине Таллема.
Он был юнцом и мечтал покорить вершины магического искусства, она - смеялась и, прикрыв левый глаз, бросала в него травинки, словно стрелы. Оба они мечтали о славе, но почему-то слава эта была разной.
Он катал ее на широкой спине, а она заявляла, что у него так никогда и не отрастут волосы, хотя свои едва ли собирались в хвост на затылке. Она воровала яблоки и каждый раз клялась, что покупала их на рынке, а он подсаживал ее до нижних веток старого дуба у того сарая с сеном, где они прятались от дождя и лишних глаз.
Она до сих пор помнила тот зачарованный цветок, украденный с клумбы в Магической Академии и то, что он месяц стоял в вазе, помнила, что у него всегда были холодные руки, и можно было посоревноваться, у кого – холоднее, помнила даже, какого цвета у него были глаза, но ничего о нем не знала. Не знала ничего, кроме имени и того, что в жизни ему не очень повезло. Помнила, что редко улыбался, но слышала, как громко бьется сердце и как горят глаза, когда он говорит о магии. И так забавно морщился, когда била его локтем в бок, показывая первую взошедшую звезду и последнюю, притаившуюся в огне рассвета звездочку.
Она так ни разу и не показала ему свой дом, не провела по переулкам в знакомый до каждого камня наемничий квартал, так и не сказала, чем зарабатывает на хлеб, и почему так ловко попадает камнями в яблоки на дереве. Не говорила ни того,что ей уже сорок, не говорила ничего про то, что ее прокляли еще до рождения и не сознавалась ни в чем, кроме того, что ее зовут Морена. У каждого из них были свои тайны, но они знали, о чем молчать, и думали, по крайней мере, Рена, что столько тепла у них может быть только друг для друга.
Тогда каждый камень о чем-то напоминал и, когда он пропал, Рена действительно хотела разнести весь город, чтобы больше не помнить. Память – проклятие того, кто живет долго. Она это поняла года через два, когда взросление, опыт, мудрость так и не приходили, а щемящая ненависть к тому, кто когда-то делал счастливой, разъедала изнутри.
Она его ненавидела. Ненавидела его, и всех прочих мужчин заодно. Ненавидела чисто и безапелляционно и готова была поклясться, что убьет при первой же возможности, лишь бы судьба подбросила ту самую возможность.
Все двадцать лет верила, что набросится тут же, как только увидит, и постепенно даже забывала все хорошее, что их связывало когда-то.
Ночь поздней весны сияла россыпью звезд, разлитым молоком, когда нет туч, и дышалось полной грудью. Слишком хорошо, чтобы добираться до квартала наемников через канализацию, где в отвратительном запахе и крысиной беготне раз от разу хочется блевать. Морена шагала по улице Таллема уверенно, возвращаясь от алхимика с отяжелевшим кошельком, спрятанным в… довольно неожиданном месте, и, спрятав светлые волосы под шарф, в котором старалась наподобие капюшона скрыть не то что бы личность, но половую принадлежность от греха подальше, шагала дальше, разглядывая по большей части звезды, нежели дорогу.
И поплатилась, споткнувшись о чуть выпирающий из мостовой булыжник. Судорожно сглотнув, чуть не полетела, пропахав носом землю, но вовремя удержала равновесие, выпрямляясь как раз вовремя, чтобы оказаться почти лицом к лицу со случайным прохожим на вечерней улице.
-Уйди с дороги, - раздраженно бросила, но все же сама шагнула в сторону, чтобы продолжить свой путь в Наемничий квартал. И только теперь, сделав шаг в другую сторону, подумала, что человек ей показался смутно знакомым, и механизм в голове запускался, а процесс размышления отразился на лице, в нахмуренных бровях и прикушенной губе. В бледном и больном лунном свете на лице явно проступали морщины. А если их убрать и гладко выбрить… И сбавить пару десятков лет… Она замерла на секунду, прежде чем развернуться и, на мгновение перестав соображать, броситься с голыми руками обратно, с явным желанием задушить этого глупого выскочку.
-Клянусь Вирой, я убью тебя голыми руками, - зарычала, не успевая достать сай. А нужно ли оно если всей ненависти хватит на то, чтобы разорвать его голыми руками, а злость подначивает вцепиться в глотку зубами, попробовать кровь. Вампирам, говорят, нравится, а она чем хуже?

Память – проклятие всех долгоживущих. И не ослабевают через пятнадцать лет мышцы, провисая на руках, не появляются морщинки между бровей, и, вместе с внешностью, остается память – то, что не уходит ни от алкоголя, ни в дурмане грибного или травяного дыма – как ни выкуривай – вернется, только подожди. Щемящее чувство, когда ты не понимаешь и волнуешься, боишься, постепенно уходит, с каждым литром дешевого пойла, с каждой кровью, в которой умываешь руки, с каждой сбитой костяшкой, выгорая до черноты, до ненависти. И она, не хуже ядовитой слюны, разъедает, да только этого не видно, не остается взбугренной кожи и шрамов, только зелень глаз все чаще отливает сталью, и те же каленые нотки проступают в голосе, в каждом проклятии старое мешается с новым, и нарастает комом, готовым вызвать лавину – только подтолкни.
Острая боль прошла от живота до самых скул, до кончиков пальцев, оставаясь везде, расходясь по жилам, распаляя звериную ярость, желание хлебнуть крови. Рена повидала немало трактирных драк, от них же имела шрамов больше, чем от самых опасных тварей, но каждая капля пролитой ей крови будила все больше ненависти к людям. Ко всем, без исключения. Под рукой не было ни подноса, ни стула, ни даже пьяных разбойников, которые заступались за любого – лишь бы набить друг другу морды: это что-то вроде инстинкта, борьба за территорию, на которой было много альфа-самцов. И достаточно было всего одной искры. Чтобы начался пожар.
От мощного удара девушка согнулась в три погибели, лишаясь всего кислорода в легких, а слезы как-то сами навернулись на глаза.
Он что-то говорит. О лейтенанте стражи и о ее положении – ей, в общем, все равно, что будет с ней потом – хоть в петлю, хоть гнить в тюрьме. Сколько? Год, два? Десять? Двадцать? Две морщинки под глазами, а он – совсем состарится и, если не умрет, уж точно погибнет. Месть – это не то блюдо, которое подают холодным, месть это то, что нуэно запивать горячей кровью. И если не в этой жизни, так в следующей, хоть в самой Изнанке она его найдет. Каково, вы думаете, быть дважды проклятой? Пора попробовать, и, несомненно, получится. Так что и петля не страшна. И даже не услышала, не поняла, что он продался какому-то мундиру. Стражник. И что, далеко прошел? Не важно, сначала задушить, а уж потом плеваться ядом и презрением ко всей страже, ко всем, кому возможно, лишь бы плюнуть и ударить. Никак иначе, не достоин, не заслужил.
-Ильгово отродье, - рычит, выплевывая кровь из прокушенной губы – быть может, даже не ожидала, что до горла дотянется, не то что сдачи получит. Камень подтолкнули – и вот лавина ослепила, оставив только белый шум разбивающихся о камни волн. До того, как успела получить второй удар, упала на землю, как была, боком и склонившись, а потом откатилась, чтобы дать себе секунду на вдох, такой нужный сейчас, когда грудь сводит от недостатка кислорода, а живот от удара, от которого почти не спасла стеганая жилетка, и вскочить, но это только если не прижмут к земле.

Три секунды передышки были как раз нужны. Она вскочила - как раз вовремя, чтобы увидеть огненный шар над ладонью мага. А вечерок становился все интереснее и интереснее. Она вытащила из-за голенища все, что могла противопоставить любым габаритам и магии - холодную сталь трезубца, которую схватила обратным хватом.
Вдох, выдох. Шумно выпустила воздух из легких.
-Как трусом был, так трусом и остался, - шипит, бросаясь презрением, а губы тянутся ухмылкой. Смотрит, как огненный шар дымится и плюется искрами - любуется им, потому что никогда не сможет управлять стихиями, но лишь на миг. Потому что потом вспоминает, что она - умеет управлять своим телом. И больше ничего не нужно. Она восстановила дыхание, чуть прикрыв глаза и приводя мысли в порядок. Если потерять контроль - будет больно: Рена не хуже других знала, сколько боли причиняет огонь. А больше ничего не нужно. Она восстановила дыхание, чуть прикрыв глаза, приводя мысли в порядок. Нельзя поддаваться эмоциям, нельзя...
-А что ты мне сделаешь? О, наверное сожжешь. На костре, да? Или ос-ле-пишь? - она морщит нос, но не спешит бросаться на рожон. Броситься на него сейчас равносильно тому, чтобы подписать себе почти смертельный приговор. А ожоги даже мужчинам не идут, не то что ей.
-А, к стене. Хорошо, - шутливо кланяется, изображая покорность, делает шаг к стене, второй, третий, а потом с той же легкостью, только чуть быстрее, идет по стене. Уже на крыше останавливается, разворачивается с размуху и садится на краю крыши, свешивая ноги.
-О, первая здравая мысль, - она перехватила сай и теперь упиралась кончиком лезвия в кончик пальца, раскачивая клинок. Впрочем, запас благоразумия у лейтенанта идиотов весь исчерпался единственной фразой, одной верной идеей. Рена рассмеялась - сухо, натянуто фальшиво, но рассмеялась всей глупости, которую он говорил.
-Кто... ме-ня... по-слал... - пробуя каждое слово на вкус, катала их на языке, прежде, чем даже начать задумываться над ответом. Впрочем, что тут думать.
-Мне казалось, ты был умнее. Хотя да, я же слышала, что у людей с возрастом слабеет мозг, - если сейчас она не могла воткнуть ему в горло нож, она целилась словами, острыми иглами тонкихоскорблений, чтобы только поддеть, зацепить за живое, если живое в нем еще осталось за все эти двадцать лет, в которые он не удосужился послать ей голубя или обрывок бумаги, записку о том, что все хорошо. Впрочем, она сама была уверена, что в ней с тех пор ничего хорошего не осталось, все внутри окаменело, промерзло насквозь. И теперь камень раскалялся, словно в горне кузнечной печи.
Шар в руках стражника засиял еще раньше, чем до этого, и губы потянула широкая нахальная ухмылка.
-Неужели лейтенант стражи... подожжет дом, быть может, невинного гражданина? Или задержание важнее? Какая жалость, ведб люди - не груши, чтобы падать после огненных плевков на землю.
Кончики пальцев чуть подрагивали от напряжения и самым трудным было бороться с желанием забыть об опасности и броситься на этого тейарового отпрыска.

-Ну, это как посмотреть, - фыркнула, не собираясь покидать собственной выгодной позиции на возвышении. Конечно, именно сейчас не хватало лука, из которого можно метить промеж глаз. Ведь магия-магией, а стальной наконечник ее еще никогда не подводил. Впрочем, когда надеешься только на себя – трудно разочароваться, хотя иногда случается. Еще и ножками болтать начала, когда шарик-то потух. А потом и вовсе обнаглела, одну ногу под другую завернула и, болтая свободной, уперла лезвие сая в ногу и, словно маятник, раскачивала его, придерживая кончик рукоятки указательным пальцем.
Когда прозвучало ее имя, явственно поморщилась, положила сай на слив и два раза медленно хлопнула в ладоши, аплодируя просвету гениальности в глупости этого мира. Она думала, придется делать более толстые намеки. Хотя куда толще? На сеновал что ли тащить. И вовсе не затем, зачем вы подумали, горело в последний раз знатно и, как ни прискорбно признавать, она в тот раз повеселилась. И из-за того, что Кай в гари еще смешнее, чем чистый и над тем, как он краснел и не хотел сбегать с места преступления. Видимо, не пугаясь розг хозяина сарая. А Рена знала, что такое розги и волокла его оттуда куда подальше.
-Нет, твоя внебрачная дочь, у меня еще есть пара сестер-близняшек, идиот, - это было так же смешно, как и глупо. Рена подобрала свое оружие и снова стала с ним играться. Быть может, потому что надо было занимать чем-то руки, чтобы они не сомкнулись на чьем-то уже незащищенном магией горле. Отголоски имени – давно забытого за прозвищем все еще бились в висок – Синица давно перестала быть Мореной, Морены не существовало, это была тень – призрак былой слабости. От этой мысли даже место удара заболело с новой силой – как будто невидимый кулак ударил ее в живот еще раз.
-Поговорим? – о, одно это слово вызвало взрыв наигранного смеха, слишком дрожащего и излишне громкого, чтобы быть настоящим.
-У тебя было двадцать лет, чтобы поговорить. Записку там по почте послать, МАГИЕЙ, - она сделала ударение на этом слове, - воспользоваться, чтобы со мной связаться. И… Что? Назови мне хоть одну причину, по которой я не должна расквасить тебе нос? Ну, не считая огненных плевков, это просто не по-мужски. Хотя… Кто у нас мужчина? Кажется, брюки сегодня на мне.
Девушка снова свесила обе ноги, чтобы через секунду закинуть одну на другую и, все так же играючи удерживая сай одной рукой, другой уперлась локтями в ногу, кулаком подпирая подбородок.
-Так что поговорим мы с тобой не раньше, чем косяк раков засвистит на горе, воскреснет Тейар, проснется Ильтар. Или наоборот? Впрочем, ты понял. Ты же понял? – она нахмурилась так недоверчиво, словно подозревала, что он перестал за двадцать лет дружить с головой. Такое же возможно? Ну, вероятнее всего, вполне себе.
На самом деле, она бы поговорила. Может быть. Но, увы, женское упрямство не имеет границ, и логика, какая-никакая, что вещала о том, что прошло много времени, и вообще у любой истории есть срок своей давности, срок годности и вообще все протухло. Помидоры завяли, юношеские прыщи прошли – да мало ли, сколько воды утекло. Но внутри Рены жил монстр, который толкал на глупости, заставлял злиться и заводил с половины оборота. И сейчас она сама себя подстегивала, раздирая старые раны воспоминаниями, былой злобой, которую очень долго собирала, воскрешая из пепла ярость. Это было удобно, это было просто, и это работало безотказно.