Стараясь не дышать, таррэ крепко сжимает веки – укрывается во тьме, раскрашенной выдуманным одиночеством. Жмурится, кусает нижнюю губу – сильно, до прогорклой боли, помогающей отвлечься на то, что делает его живым, все еще подверженным страданиям несовершенной плоти в отличие от тех, чью гибель он видел. Камень холодного пола – немой свидетель преступления, – стучит твердой поступью удаляющихся ног и, перейдя на шепот, позволяет Кукле выглянуть из-за угла. С такой же робостью юнец с обломанным рогом заглядывал за него каждый раз, как не хотел пересекаться с другими послушниками и мог часами ждать момента, когда коридор обеднеет на их присутствие. Теперь он делает это с целью убедиться в том, что три пары шумных ног исчезли в зеве соседствующего коридора, застучали обувью по лестнице в его утробе, ведущей на верхние этажи замка.
«За что их убили?..»
«Грустно...» – больно и остро колется мысль с налетом цинизма, с тенью радости оттого, что он не оказался на их месте, а следом отгоняется – одним мигом, словно назойливое жестокое насекомое. У его ног – бренные тела учеников Ордена, исторгнутые оборвавшейся жизнью на откуп безликому фатуму. Один стыдливо уткнулся лицом в бесчувственную плоскость напольной плиты, медленно очерчивая себя окружностью багряно-мутного пятна, ползущего из рассеченного горла. Другой грузно привалился к стене, ладонью, в последние мгновения угасшей жизни, силясь закрыть кровоточащую рану. Он сражался отчаянно, до последнего вздоха; пальцы – белые, едва ли не кости, вылупившиеся из скорлупы плоти, – несмотря на окончившиеся тяготы жизненного пути остервенело продолжают впиваться в рукояти невыроненного из рук оружия. Ревностно ловя взгляд его неживой пары глаз, Кукла видит в них отблеск скоротечного прошлого – тусклый блик едва расцветшей молодости, которой уготовано стать сокровищем в шкатулке будущей могилы, – и тем самым боязливо прикасается к собственным мыслям о том, что его настоящее – такой же пленник в кандалах обстоятельств, в нескольких шагах стоящий от плахи.
«Так за что же их убили?..»
Неужто они заслужили глубокий укус стального жала, искусно ощерившегося в чужих ладонях, а крови алый жемчуг на искаженных гримасой боли губах – достойная их поступков эпитафия посмертного покаяния? Бросив бесславно лежать в коридоре, как уличных псов, их погибель просто ушла прочь, неся на одежде инквизиторские знаки отличия. Медленно, но верно Тьери вкушал горькое осознание того, что смерть бедолаг сих – дело рук служителей Ордена. Однако знает ли сам Орден об этих деяниях, или свершенное его перстами бесчинство против молодой крови – очаг коррозии на железной руке организации?
Вдох, выдох. Между ними – неощутимое даже для себя самого движение плеч, как будто силящихся стряхнуть что-то лишнее. Беспокойство ли это? Страх ли это?
«Предательство...»
Кукла не спешит; знает, что стоило бы, но не двигается с места. Уста тянутся донести молву об увиденном до наставников, но пальцы инстинктивно оплетают рукоять шпаги, чувствуют ее прохладу на горячей кожи ладони. Еще один глубокий вдох, вместе с хлопочущими об измене мыслями узаконивающий притязания твердости на боевую руку. Уши тут же жалит далекий крик – подобно немощному старцу, под старость лет прикованному к постели, но страждущему подняться с нее, этот вопль тихим звоном отскакивает от стен и, захлебываясь, доносится оттуда, куда держали путь убийцы.
И обжитые памятью коридоры замка – словно вены на теле огромного зверя с распространяющейся по ним мятежной заразой – давят сильнее, чем когда-либо, встречают в спешке пересекающего их послушника-ильзара безмолвными масками, застывшими на лицах убитых. За каждым углом ему мерещится движение теней, грозящих гротескным изваянием возникнуть на пути в тот долгожданный момент, когда неосторожная жертва обожжет их своим дыханием, подставит нежное горло под поцелуй бездушной стали – но останавливаться нельзя, нужно рассказать другим. Четыре года, распыленные по этим стенам, были способны убедить Тьери о неприступности резиденции Ордена – но только до этого утра, когда многоликий враг, ко встречи с которым его готовили каждый проведенный в послушничестве день, оказался изобличен в плодах вызревшей верности.
С голодным возгласом его шпага покинула плен тесных ножен, когда впереди прозвучал звук чужеродных шагов: кто-то приближался из-за поворота и увильнуть от неминуемой встречи было нельзя. Клубок ревностной злобы обратился рывком, горстью быстрых шагов прокатился по каменному коридору и лезвие клинка вскрикнуло, неуверенно лизнув чужое оружие. Громко лязгнуло по бесчувственному металлу прежде, чем отозваться болью во вшитых в ладонь нитях нервов. Парировать, атаковать, парировать. Заставить врага открыться и глубокой колотой раной напомнить ему о смертности естества. Элементарная техника боя, без выдающихся изяществ освоенная на практических занятиях с инструментами воина, теперь жадным рефлексом выхватывается ильзаром из памяти. Шумно шаркнула по полу пята́, резкой манерой меняя положение его ног, тем самым помогая корпусу отклониться в сторону; следом и носок ботинка, прижавшийся к полу, оторвался от оного в полупрыжке, позволяя Кукле отскочить назад и выставить клинок перед собой.
Ради возможности сделать глубокой вдох, чтобы более трезво взглянуть на того, кто оказался его противником.

Смешанное с осколками разбитой тишины мрачное чувство загнанного в темноту раненого зверя – чувство заблудшего себя, потерянного под маской первобытной инфекции нервов. Убивать, чтобы не убили тебя. Выживать, чтобы умерли другие. Мысли – лезвия на языке, которые сквозь силу нужно проглотить, иначе рука никогда не нальется решимостью. Решимостью выпустить на волю заключенную в ней смертоносную ношу, провести ее неживым пульсом через стальное чрево клинка и оставить торчать в обертках мертвенностью пожираемой плоти. Чувство, что так хочется погасить внутри вместе с обжигающим холодом жаром голодного страха, сворачивающимся металлическим острым прутом где-то там, среди сжавшихся на мгновение внутренностей. Словно готовя к последнему всплеску разряженных эмоций перед тем, как другой металл – настоящий, не эфемерный – выпустит дух жизни из раздробленной клетки грудных костей.
«Как сложно...»
Угольное острие зрачка – чужого, хищной птицей расправившего крылья в юных глаз хризолите, с аквамарином сплавленном – встречается растревоженной храбростью, терновым жгутом обвивает худое запястье. Слабеет под судорогой от стихших ударов узел тонких пальцев. Шпага накреняется к полу – почти падает из них, грозясь опалить уши вспышкой металлического звона и Кукла чувствует ошибку, как можно почувствовать хлещущий по лицу сильный ветер, приносимый на зубьях разгневанного моря. Или как высыпанные на плечи раскаленные угли. Рваный пульс на висках – плата за ядовитый прах сомнений – эхом резонирует в дрожащий рассудок, иглами впивается до самого его чрева, током по позвоночному столбу скатывается к конечностям, где уродует механизмы суставов, ломает рычаги к действиям.
И сердце – прядильщик паутины жизни – толкает по венам сострадание, покорно впитываемое в шаге стоящей от погибели плотью. Сворачивает его в ком из чернильно-сладостной тьмы, рождающейся в границе между душой и сердцем, мешает с глиной царапающего по внутренностям отчаяния и лепит из них гигантскую фигуру всепоглощающей вины.
«Не могу, не должен...»
– Кого ты убила? – обреченно расцветают слова на пересохших устах, вскормленные видом пестрых пятен крови на топоре послушницы – монохромная краска трагедии, объявшей замок. Он помнит ее, свою ровесницу, захваченную в плен чернильной кровью изжелтевших страниц учебников – «заучку». Помнит только взглядом, способным сплавить воедино размытые черты воинственного образа в фантазмах обточенного болью воображения, выхватить нужный лик из змеящегося клуба кусающихся воспоминаний. Она не может быть из них – стервятников фатума, принесших запах сотканной из знакомых лиц смерти. Не может быть низ них – кистей незримого художника, под предательством мазков которых выцветают губы убитых учеников и послушников.
Он не хочет, чтобы она была из них.
Не хочет ее убивать.
Не хочет.
Время застывает – тонкое и хрупкое, как высеченный из хрусталя дивный замок. Цитадель бесконечных метаморфоз, остриями ранящих заточенные в ней души, вынужденные день за днем глотать новые порции гнили несовершенства. Смерть – это просто. В смерти нет прекрасного и нет унизительного. Так почему же сама мысль о том, чтобы подарить ее другому страшна не меньше, чем перспектива схлестнуться в страстном поцелуе с вечным разложением?
Старые шрамы – кислотой жгутся, но давно зажили. Холодно – но вокруг нет ледников или заснеженных гор. Спиралью извивается желудок – но не голод коверкает его утробу.
«Не смогу...»
Близящиеся шаги отдают холодом далекого приветствия, пугают шепотом движущихся ног, что похожи на взволнованный ропот прячущихся по углам теней. И плоский обоюдоострый клинок, расслышав угрожающие ноты в их отзвуке, преломляется диагональным штрихом – блестит в дыхании лучей утреннего светила, через слепые глазницы бойниц разгоняющих пустотный мрак гранитных коридоров, поглоданный изредка зажженными факелами. Готовится защищаться от острых граней ухмылки предупреждающе занесенного топора – как корабль, ожидающий встречи с грохочущим штормом, в гневе которого наверняка не уцелеет.
Готовится лишь затем, чтобы вновь опуститься. Демонстративно, открыто подставить шею ильзара-хозяина под возможный удар – самоотверженное доказательство его непричастности к усеянным телам коридорам.
«Но ради чего?..»
– Меня ведь ты не убьешь?.. – молвит он тихо, робко – с плохо скрываемой, как нельзя за спиной утаить ребра длинного копья, надеждой.
Шаги звенят громче. Время неумолимо тает.

Отредактировано Кукла (2017-08-26 21:52:24)