На хату опустилась тишина. Левифрон пристально и холодно смотрел на сестру, Ремили же, послушно севшая за стол и принявшая воду, исподлобья созерцала открывшуюся ей картину. В тот момент, когда алхимик понял, что ее лицо так и не поменяет свое выражение, его остро уколола мысль о глубочайшей бессмысленности происходящего. Чего он вообще добивался? Вероятно, понимания, ждал, что девушка проникнется, постигнет всю глубину связи Герхена с Мернотом, сохранившуюся и в посмертии, и после приговора, вынесенного своими же. Что осознает, что его преступно обвинять в том, что он отвернулся от гильдии и от семьи, что все, что она на него вывалила в своих обвинениях, скорее оскорбительно, чем правдиво. Но как она могла? Как могла та, кто не знал всей истории, хотя бы частично проникнуться татуировкой и внять словам Левифрона? Эта ода прошлой жизни была непонятна даже Эбигейл, которая пыталась приблизиться к Левифрону ближе всех, и Сайленсс, которая, как и любой другой ассури, видела в нательных рисунках совершенно иной смысл. Ремили не знала ничего, но с высоты своего невежества бралась судить. Удивительно ли, что в этот раз она поступила так же?
- Я должна впечатляться вот этим? – с нескрываемым ядом бросила синори, кивая на татуировку. Глаза на Герхена она больше не поднимала, полностью сконцентрировалась на раскинувшемся на коже грифоне, прожигая его взглядом, будто бы это он был виноват во всех ее бедах. Про воду, которая должна была заставить ее успокоиться, она и вовсе позабыла, скорее уж заставила бы стакан треснуть, так девушка сжала вокруг него пальцы до побелевших костяшек. – И раз уж ты накалякал себе на коже красивый рисуночек, то должна тебя сразу же простить, а Мернот – перестать считать предателем? Тебе не пять лет, чтобы я умилилась, братец.
Что-то изменилось в тот момент, вдоль позвоночника пробежал холодок, хотя в доме и на улице царил полнейший штиль. Диалог, казавшийся почти возможным еще минуту назад, начал вызывать отвращение, а лицо, на котором гнев боролся с растерянностью и непонимаем, воззвало к агрессии, которую Филин очень долго и упорно давил в себе, загоняя так глубоко, чтобы она не смела даже показать головы. Но эти слова выбили землю из-под ног и снова заставили вспомнить, что для всех Герхенов Левифрон не более чем поганая овца, безмозглое дитя, которое забрело туда, куда не следует, и теперь, когда он уже понес самое страшное наказание и пережил его каким-то чудом, его следовало добить, заклевав упреками и обвинениями, чтобы он возжелал умереть со всей оставшейся в нем силой и не поднялся бы снова даже в том случае, если бы все боги вместе решили его вернуть. Ремили хотела сделать больно и отыграться. Герхен чувствовал, что опасность уже закралась в дом и теперь ходила между ними, готовая по его команде выпустить когти и распороть Ремили живот. Именно это чувство вызвало в нем еще более глубинное отрицание, как в ту проклятую неделю, когда голод плотно вцепился ему в горло, и стало ясно, что нужно немедленно что-то делать, пока не стало слишком поздно.
- Красивый рисуночек, значит… - совсем невесело усмехнулся Левифрон, набрасывая на плечи рубашку и подбирая с кухонной тумбы маленький матерчатый мешочек. В мешочке оказался изумрудный кулон, который Герхен свесил с руки перед Ремили. Доселе избегавшая даже случайных взглядов, брошенных на брата, она засмотрелась на украшение. – Эбигейл, отвернись, пожалуйста.
Амулетом, позволявшим успокаивать собеседника и заставлять его слушать со всем вниманием, Герхен обзавелся еще несколько недель назад, когда стало понятно, с каким контингентом и какими проблемами придется иметь дело. Пациенты, увы, адекватностью не баловали, а Левифрон не был уверен, что не среагировал бы на опасность самым радикальным способом, потому по рекомендации Сай купил украшение, способное если не убрать риски вообще, то хотя бы значительно их сократить, попутно повысив эффективность бесед. Тогда Филин не мог и подумать, что изумрудная подвеска окупит свою стоимость совсем не на приемах с пациентами, а во время встречи с сестрой.
Ремили так и не смогла отвести взгляд, а ее пальцы, плотно стиснутые на стакане, расслабились. Даже лицо, казалось, приобрело совсем другое выражение, когда с него спала маска ярости и ненависти.
- Я сожалею о том, что случилось, но я никогда никого не предавал и не бежал, я вернулся и принял то наказание, которое вы для меня определили. По какой-то причине я не умер, и теперь мне не остается ничего другого, кроме как жить каким-то образом дальше, стараясь больше ничего не рушить, особенно то, что для меня имеет исключительную важность. Именно поэтому сейчас я сделаю то, что должен, а ты меня за это простишь.
Амулет не лишал воли и не отключал реакцию, глаза Ремили расширились, когда смысл сказанного начал до нее доходить, и, наверное, она сделала бы все, чтобы оторваться от изумруда и посмотреть Филину в глаза, быть может, даже попыталась бы принять ответные меры, но артефакт сделал свое темное дело, затормозив и успокоив ее до той степени, чтобы рефлексы не успели сработать. Когда по затылку ее звучно ударил стоявший до этого чуть в отдалении под кипой книг табурет, тело синори осело, а сама она упала на стол. Филин спешно сложил амулет и ринулся к сестре, сразу прощупал пульс, осмотрел пораженное место. На пальцах осталась кровь, которую не было видно за рыжеватыми волосами, но в целом девушка была вполне жива. Другое дело, что без сотрясения бы не обошлось, и это было на руку, пусть даже и бесчеловечно.
Пока Левифрон аккуратно вытаскивал из-за стола и брал на руки Ремили, Эбигейл магией сломала чахлую печать, впустив в дом свежий воздух. Очень быстро Герхен поседлал Грифа, пока суккубия сидела на лавочке с пребывающей в беспамятстве Ремили, а после отбыл, напоследок захватив с собой тряпку и флакон с дурманящего зелья. Синори и ллайто успешно нейтрализовали попадающий внутрь яд, но пары, влияющие на нервную систему, действовали даже на них. Филин надеялся, что девушка так и не очнется, но не перестраховаться не мог.
Как бы подло это ни было, но Левифрон отвез Ремили в Хартад и оставил в тамошней больнице, сославшись на то, что девушка буянила на улицах, вела себя неадекватно, вынудив мужиков аккуратно решить проблему, пока она не кинулась на кого-нибудь. Ну а сам Герхен, стало быть, оказался слишком сердобольным, чтобы бросить нуждающуюся в помощи незнакомку в канаве. Медички, конечно, остались не в восторге, но пока они суетились и решали, куда Ремили определить, Герхен исчез, направившись обратно на свой хутор. Задать вопросы о том, кто девушка и он сам такие, лекарки не успели.
Когда спустя несколько часов Филин вернулся домой, на душе у него стало окончательно паршиво. Менее всего он хотел обойтись с сестрой именно так, тем более что вряд ли бы ее это остановило, пусть даже врачи и промурыжили бы ее довольно долго, но теперь хотя бы было время подготовиться. Или уехать куда-нибудь и переждать.
«Может, спросить Эби, не соскучилась ли она уже по маме? Если так посмотреть, то знакомство с ее родственниками – не такая уж страшная процедура» - невольно подумал алхимик, подводя Грифа к плетню и тяжко спешиваясь.

Гриф вел себя неспокойно, равно как и Клейм, который остался во дворе у плетня. Оба зверя были созданы и выращены в Мерноте, они привыкли к синори и ллайто, которые имели схожую с ними природу, чуяли знакомые запахи, знали Ремили, даже в какой-то мере любили ее, разделяя расположение и доверие хозяина к сестре и принимая невозможность какой-либо агрессии или двусмысленного поведения в ее адрес. Для Клейма и Грифа жизнь ничуть не изменилась. Да, для них Герхен стал выглядеть и восприниматься иначе, не как человек из плоти и крови, безобидный и привычный, но как некое нездешнее создание, непредсказуемое и потенциально опасное, присутствие которого в некоторые моменты вызывало ужас и желание бежать. Но глобально перемен не произошло. Они не знали, что Мернот отвернулся от их хозяина и убил его, не ведали, что дороги назад для них всех не существовало, по крайней мере, в теории. Что-то подсказывало, что Филин все равно однажды попытался бы, когда и если бы окреп психологически и разобрался хоть немного в себе, отделив важное от призрачного. Но это не стало бы триумфальным возвращением домой в теплые объятия любящей семьи, это был бы штурм. Животные об этом, конечно, догадываться не могли, и для них происходящее в данный момент не находило логического обоснования. К счастью, преданность Левифрону априори стояла выше привычной обстановки и расположения к Ремили.
«Все будет нормально, я все сделал правильно», - успокаивал себя Герхен, оглаживая чешуйчатую шкуру цэдафа. Тот храпел и стриг ушами, но покорно стоял, не устраивая провокаций и демонстраций. Филин успел лишь завязать повод вокруг доски плетня, как со стороны дома неслышно подошла Эбигейл. Герхен внутренне напрягся, ожидая вопросов, упреков, требований разъяснить все, но вместо этого девушка обняла его и увела к скамейке. Некоторое время они просто сидели, суккубия пыталась составить компанию и не позволить ему увязнуть в своих мыслях в одиночестве, что Филин все равно ухнул в этот омут, становившийся все более привычным. Он чувствовал невероятную усталость уже только потому, что абсолютно все шло вкривь после его воскрешения. Как будто бы Тейар продолжал шутить, отбирая последнее оставшееся. Не тронул пока только Эбигейл, но это, следовало полагать, был лишь вопрос времени. Когда ничего другого не останется, настанет ее черед.
Левифрон не стал препятствовать попыткам девушки увидеть татуировку. Он вообще практически не реагировал на то, что она расстегивает пуговицы и снимает рубашку, как изменилось ее лицо при виде рисунка, как ее пальцы касались контуров и еще воспаленной кожи, которая заживала очень медленно, пусть даже алхимик и мазал ее самыми эффективными мазями и смесями, до каких только смог додуматься. Сейчас было неважно, сколь красивым был рисунок или уродливым, насколько сумасшедшим надо быть, чтобы измарать свое тело и навсегда загнать под кожу краску. Вообще не в красоте было дело, но, как выяснилось, сакральный подтекст поступка Герхена не имел ровным счетом никакого значения.
- Помнишь, я тебе как-то говорила, что жить стоит здесь и сейчас? Без оглядки на прошлое, без страха о будущем. Возможно, это было бы подобием идиллии. Однако, нет ничего идеального.
Конечно он помнил. Еще, кажется, посмеялся тогда про себя, что подобная глупость невозможна в его ситуации, ведь если он решит отказаться от того, что было, от него ничего не останется. Не говоря уж о том, что Тейар позаботился о том, чтобы он не забыл, что случилось, и едва ли когда-нибудь еще нашел бы повод для настоящей радости и счастья. Можно было выкинуть из головы, как страшный сон, неприятности, сломанную ногу, ссору с кем-либо. Смерть – нет, и свою, и многочисленные чужие. Будущие в том числе.
- Я понимаю, что Мернот занимает в твоей жизни колоссальную и самую важную часть, может, дает тебе успокоение, а может, и что другое. Там твой дом.
Он не давал успокоение. Больше нет. Теперь он стал рваной зияющей раной на сердце, которая отказывалась затягиваться и только все больше кровила по мере того, как обстоятельства тормошили ее. Сначала две ловчие в аптеке, потом – Ремили, приход которой обещал не только новую порцию нескончаемой безграничной боли, но и долгие недели окончательно бессонных ночей и вслушивание в каждый шорох в ночной тишине. Она бы непременно вернулась, и раз она не поняла, что брат ей пытался сказать своим шагом навстречу и предельным откровением, то, скорее всего, даже не одна и уже с далеко не благими намерениями.
- Я могу лишь надеяться, что со мной рядом ты чувствуешь хоть часть… ну не знаю… Я стараюсь, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты мог довериться мне. Хочу, чтобы ты знал, что если у тебя хоть когда-нибудь появится желание поговорить о Мерноте, о семье или о казни, я выслушаю. О чем угодно. Я не умудренная жизнью и, возможно, не смогу дать ценного совета, но помогу так, как только смогу.
Герхена терзали сомнения, и потому он продолжал молчать. Что-то за этот месяц неумолимо изменилось и продолжало меняться, потому что доселе несколько неловкие утешения Эбигейл, полные слов невпопад и опасений собственной неуместности, стали куда более чуткими и правильными, они действительно заставляли хотя бы предположить, что Филин был не один посреди всего этого болота, что суккубия не была его частью. Но все-таки он помнил, как люди винили его во всем и клеймили чудовищем, как страдания выворачивали в закономерное наказание, как высмеивали, поливали грязью и ненавидели. А еще Левифрон знал о том, что настоящее чудовище поселилось у него в голове, и оно стало такой же неотъемлемой частью его личности, как и все то хорошее и прекрасное, которое видела Эби. Оно бы уже никогда никуда не исчезло, унеся с собой все свои симптомы. Именно поэтому Левифрон молчал и продолжал молчать даже тогда, когда девушка ему призналась.
- Я люблю тебя. Это ничего, если ты не чувствуешь того же.
Он не знал, что чувствовал. Он мог определить злость, гнев, боль, отчаяние и равнодушие, знакомые ему эмоции, мог сказать, когда милосердие и человечность в нем брали верх и прорезалось понимание, мог заставить себя относиться так или иначе к определенному человеку. Но Филин понятия не имел, чем были те эмоции, которые в нем вызывала Эбигейл. Она не занимала все его мысли и не вызывала бешеного восторга, она все еще не могла пересилить безусловную любовь к алхимии и Мерноту. Но когда она уехала, Герхену стало неважно, держится он еще на плаву или утонул в этом омуте, чудовище в его голове взяло верх без особого сопротивления, голоду оставалось только добить алхимика окончательно. К тому же суккубия действительно привлекала его без всякой магии, ее хотелось видеть рядом, а без нее дом становился слишком уж пустым. Однако Герхен по-прежнему стремился держать ее в стороне от проблем и показывать ей только хорошую сторону всего вокруг и себя в частности, и, быть может, именно эта созданная им дистанция не позволяла ему ответить Эбигейл именно то, чего она очень ждала.
- Просто хочу, чтобы ты знал о моих чувствах. Пусть это не то, что было раньше, но живи дальше, оставь в воспоминаниях только лучшее, что связано вот с этим, - она снова провела пальцами по грифону, остановив руку на его морде, аккурат над сердцем. - Но, может, я смогу заделать хоть часть этой дыры.
Она действительно очень старалась, и Герхену в который уже раз стало паршиво оттого, что попытки ее не имели особого результата. Возможно, именно это было второй основной причиной, почему он в ответ так старался сделать вид, что все хорошо, и загнать истинную картину происходящего в как можно более дальний угол. Другое дело, что бесконечно так продолжаться не могло, и рано или поздно суккубия оказалась бы не дома в Сар-Тараке, не в городе на рынке, не на улице у колодца и не в кровати глубоко спящей, когда дурное показывало себя во всей красе. Но Филин все равно пытался оттянуть этот момент настолько, насколько это только было возможно.
- Даже если ты заделаешь, остальная дыра все равно останется. Это неизбежно, с этим просто надо жить, - Герхен взял руку Эбигейл в свою, чуть сжал ее и поцеловал в костяшки пальцев. – Все в порядке, Эби. Я уже начинаю привыкать к тому, что боги стремятся отобрать у меня все. Ремили по крайней мере жива, в ближайшее время с ней ничего не случится, а потом будет видно. Теперь будем выпускать Клейма на ночь в лес, если придут по мою душу, он даст знать.
А еще за этот месяц он научился куда лучше врать, молчать и прятать то, что на самом деле тяготило его душу. Чем более чуткой становилась суккубия, тем холоднее и отстраненнее становился Герхен, будто в молчании и неподвижности крылось какое-то решение, а тревоги девушки сами собой исчезали.
- Давай еще немного посидим вот так, а потом я пойду заниматься бумагами, которые ты нашла.
«Немного», впрочем, несколько растянулось, Герхен не выпускал Эбигейл до тех пор, пока солнце не скрылось за верхушками деревьев, знаменуя скорое наступление вечера. До самой темноты никакие резкие, неоднозначные и болезненные темы больше не поднимались – Левифрон спокойно пообедал яблочным пирогом, который Эбигейл успела поставить в печь во время его отъезда, пересмотрел ту работу, которую пытался делать всю неделю, довел собственные рассуждения и записи до промежуточной точки, а затем все же взялся просмотреть привезенный суккубией листок. К тому времени солнце окончательно устало пробиваться сквозь деревья, а листок был столь плотно исчеркан всем, чем только можно, что пришлось зажечь свечу и чуть не уткнуться в него носом вместе с увеличительным стеклом.
Только к ночи Герхен наконец со стоном разогнул спину, уперев руки в поясницу.
- Хозяин этих записей действительно пытался исследовать тарритовское безумие. Он даже что-то делал на практике, не только рассуждал да в грудь себя бил. Глядя на эти формулы, я могу сказать, что его исследования могли бы быть полезными. Конечно, вряд ли полностью, иначе ты бы не нашла их не пойми где, а имя этого безумца не сгинуло бы в неизвестности, но в них определенно могла оказаться парочка свежих идей и новый взгляд на проблему. Жаль, что это все, что есть.
Герхен отодвинул от себя листок и потер уставшие глаза.
- Там под формулами что-то вроде записи из личного дневника. Видимо, когда на него снисходила идея, ему было все равно, где расписывать техническую часть. Судя по всему, его тоже раздражали люди и тоже не давали ему работать. Я там выделил карандашом, куда он направлялся, понятия не имею, где это, я не очень силен в географии тех мест, где никогда не бывал. Может, имеет смысл и нам туда переехать, раз его там никто больше не тронул до тех пор, пока он не пал от болезни? А то даже здесь вон ходят всякие разные, хотя мы и так в самую глушь забрались.

Алхимик и сам не знал, зачем делал то, что делал: давал девушке призрачную надежду и лишь подкреплял ее желание рваться вперед вопреки всему. Безусловно, записи представляли определенный интерес для него в том числе, ему было бы любопытно узнать, что обезумевший старик в итоге отыскал в своих поисках. Но были определенные факторы, которые взывали к здравому смыслу и требовали подойти к начинанию разумно и без фанатизма. К тому же ещё свежи были в памяти последствия последнего похода, который кончился не просто неудачно, но разрушил лично его жизнь до самого основания. Какой бы сильной ни была жажда открытий, как бы ни влекло Левифрона к поискам разгадки одной из величайших тайн современности, как бы ни хотела Эбигейл найти лекарство от недуга, который неизбежно пришел бы по ее душу через многие десятки лет, глухая боль внутри не давала забыть о цене, которую зачастую приходилось платить за подобные вещи.
Но когда Филин смотрел на лицо Эбигейл, на котором еще не было надежды, но была осторожность, предвещающая появление этой самой надежды, если бы обнаружился хоть сколько-нибудь существенный повод, он понимал, что все уже стремительно катится к определенному исходу. Тем не менее, только он из них двоих имел полное представление о последствиях и от той страшной цене, которую возможно пришлось бы заплатить, и именно он должен был выносить последнее решение. И пока он не согласился, пока он не сказал чётко и ясно, что они бросаются в этот омут, для надежды, несмело теплящейся в Эбигейл, не нашлось бы подтверждения. Алхимик пока не был уверен, что готов рискнуть еще чем-нибудь в своей жизни, и тем более в жизни суккубии. Если с его будущим всё было более или менее решено, то девушка еще могла потерять слишком многое.
Пока Эбигейл ходила вниз, в лабораторию, Левифрон устало провел рукой по лицу. Он видел, что она увлекалась. Он знал, чего она хотела. Наверное, это было чем-то столь же глубинным, как и его голод. Решение проблемы стоило любых жертв и усилий. Как и любое другое существо, суккубия хотела спасения. Разве можно было ее в этом упрекать? Едва ли. Если бы Герхен действительно мог, он бы дал ей ответ, нашел бы лекарство, спас тысячи таррэ по всей Фатарии и ее в частности – особенно ее, но решения у него не было, как и у многих других ученых, которые, в отличие от Левифрона, денно и нощно бились над неразрешимой загадкой тарритовского безумия. И пока этот простой факт дамокловым мечом висел над самой обоснованностью такой авантюрной задумки, как следование за разрозненными записями сумасшедшего старика-исследователя, и пока хотя бы один из них был способен думать рационально, Герхен срываться с места и куда-либо бежать не собирался.
— У нас же была карта?
Алхимик слышал, как девушка копается в его книгах. И хотя он об этом никогда не говорил, это было одной из самых раздражающих его вещей – когда кто-то вторгался в его рабочее пространство. Пожалуй, раздражающих -  это еще слабо сказано. Он просто терпеть не мог, когда кто-то входил к нему в кабинет и по-хозяйски там распоряжался. Мало того, что это было банально невежливо, так ведь еще и опасно, ибо даже в отсутствие хозяина в лаборатории могла проходить автономная работа. Не говоря уж о том, что непростительно было сбивать чужой порядок своей рукой и ломать устоявшуюся систему, сам ведь Филин никогда не лез в реквизит Эбигейл и не наводил собственный порядок в ее сумке. Другое дело, что подобные выходки суккубии у алхимика еще получалось относительно спокойно терпеть. Обычно кроме кислого лица в ответ на вторжение ей ничего не демонстрировалось, сегодня же алхимик обошелся и без этого. Конечно, до тех пор, пока не увидел последствия того урагана, который прошелся по его бумагам и свиткам. Сам ураган тем временем уже рвался в бой, раскладывая карту на столе и вдохновленно рассматривая местность. Настроение Герхена от этого становилось лишь мрачнее.
— Наверное, речь шла именно об этом городе. Только все равно не ясно с какой стороны он мог прийти. Разве что браслет сможет прояснить.
Это уже звучало как последовательность действий, как неудержимый процесс, который запустил сам Левифрон. Эбигейл зажглась, чего и следовало ожидать, а Герхен продолжал пребывать в сомнениях. В его голове находился всего один действительно весомый аргумент за прогулку за пределы Леса перемен  - Ремили, которая могла сбежать из больницы даже по отвесной стене и через окно с решеткой, а после вернуться сюда, пылая праведным гневом. Этой встречи хотелось избежать.
— Ты правда считаешь, что его наработки могли бы быть полезными? Это ведь явно не все, я видела дневник. Он берег его и защищал чарами, я думаю, он кажется был слегка очень параноиком. Что не удивительно, - суккубия села напротив и посмотрела в упор. - И вообще, ты всерьёз говорил про отъезд? А то я ведь вот настолько близка, чтобы всерьёз начать надеяться.
Филин тяжело вздохнул, откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
- Это была шутка, Эби. Я имел в виду, что раз этот старикан решил, что там его никто не побеспокоит, то и мне следует переехать туда же, чтобы всякие прогуливающиеся по лесу не тревожили и не мешали работать. Я не сказал ровным счетом ничего о том, что мы немедленно выдвигаемся искать потерявшийся дневник, - пожалуй, строгость тона алхимика была прямо пропорциональна разгорающемуся энтузиазму Эбигейл, и он не пытался как-то его сгладить. Если чему его жизнь и научила, так это не вестись на восторженные речи заведомо куда более романтичных и авантюрных девиц. – Да, я считаю, что что-то в записях этого таррэ могло бы быть занятным. Нет, я не говорю, что он нашел лекарство и написал рецепт, нам надо только его прочитать и приготовить. Ты меня пока даже не убедила, что имеет смысл воспринимать эту бумажку всерьез. Да, ты видела дневник, допустим. Сколько лет этому видению? Где гарантия, что бумага не истлела к сегодняшнему дню, что ее не сожгли вместе с мусором по весне, что он сам не съел его на смертном одре, словив очередной приступ безумия? Я согласен, что при жизни старика его исследования существовали. Но ты серьезно считаешь, что они сейчас лежат аккуратненькой стопкой у этой речки, дожидаясь нас?

Когда Левифрон был прав, что случалось исключительно часто, Эбигейл всегда делала одно и то же лицо и даже принимала одну и ту же позу – этакого обиженного ребенка, который вроде бы понимает, что не находит достойных контраргументов в свою пользу, кроме «я так хочу», но и желание добиться требуемого у него от сего прискорбного факта меньше не становится. На лице отражается дивная смесь упрямства, решительности – и некой пристыженности, ибо рациональных доводов в пользу своего желания так и не появляется. Вот и выходит, что девушка только смотрела в упор, надеясь, видимо, что ее нахохленный и суровый вид как-то сдвинет дело с мертвой точки. К сожалению, Левифрон никогда не имел дела с женскими капризами, а детей не воспринимал чуть менее, чем полностью, а потому подобная стратегия могла вызвать лишь ужесточение его позиции, а не готовность идти к консенсусу, и его нахмуренные брови могли дать фору даже самому изощренному проявлению недовольства Эбигейл. Битва выражений лиц явно была неравной.
— Дааа, все так.
И в этом растянутом «дааа» так и слышалось скрытое «дай мне пять минут, и я придумаю то, что заставит тебя передумать». Вопреки ожиданиям, категоричную точку Филин ставить не торопился, ждал этого самого продолжения мысли, которая явно формировалась в голове у суккубии. Из его собственных мыслей не шла Ремили. Даже если она не придет лично, то может послать весточку в Налию. Мернотовцы откровенно вяло искали потерявшийся труп дезертира, настолько вяло, что это выдавало желание Рогнеды замять неприятный инцидент и похоронить его в памяти как одну из самых страшных вещей, что происходили в ее жизни. Но если до мейстра дойдет весть, что ее бестолковый племянник жив и вполне здравствует в комфортных условиях где-то в лесу близ южных земель, еще и с миловидной девицей под боком… Вся гильдия будет вторить гневу Рогнеды, и от этого гнева Филина ничто не спасет. Ловчие могли быть очень жестокими и решительными, если находился повод, и Левифрон ставил на то, что уже в течение суток после получения письма дом был бы окружен. Жизненно необходимо было сбросить с себя след и отвести внимание от хаты, пусть даже найти ее было бы весьма непросто, учитывая, что Ремили вряд ли запоминала каждое дерево и куст, в надежде дать другим ловчим четкие ориентиры.
— А ты не хочешь просто съездить к морю? Там и погода не такая зверская.
«А?» - ушедший в безрадостные рассуждения Филин оказался не готов к внезапной смене темы и угла зрения на предложение суккубии. Да и само предложение было слишком неожиданным, время было явно не самое удачное для отдыха, пусть даже погода шептала. У Левифрона было двое непростых и нестабильных пациента, дом был еще не до конца приведен в порядок, алхимик засматривался на огород, так и не разбитый, и всерьез подумывал часть его переделать под теплицу, чтобы не зависеть от сезонов и погоды. К тому же недавний опыт с голодом заставлял с некоторой опаской относиться к путешествиям. В привычном лесу всегда можно было при помощи той же Сайленсс добыть себе душ для выживания, пусть даже в случае с животными это приходилось делать чаще, необходимость искать иные пути пропитания в присутствии Эбигейл в других землях вызывали определенный паралич и желание категорически отказаться от любых поездок, лишь бы только не отходить далеко от привычной и относительно безопасной обстановки. И это не говоря уж о том, что Герхен откровенно боялся появляться на людях, боялся, что в нем неким образом опознают шадоса. В этом доме ему удалось создать такую обстановку, в которой он чувствовал себя совершенно отрезанным от остального мира и, следовательно, в практически полной безопасности. Он контролировал происходящее и обеспечивал себе мирное существование, пытаясь сгладить все то, что уже накопил в себе и что теперь терзало его без перерывов и отдыха.
Но из головы не шла Ремили и лицо Рогнеды, с которым она зачитывала приговор.
- Нам не обязательно бросать все силы на поиски этого дневника. Но мы бы могли разузнать больше, возможно, съездить. А если поиски показались бы совсем уж бесполезными, то сразу же бросить и вернуться. Подумай, какую пользу он мог бы принести? Даже без лекарства, это может оказаться шагом к понимаю безумия. Если мы на что-нибудь натолкнёмся, то отлично, нет, значит просто на время уедем отсюда, побываем в очень красивых местах.
Теперь уже у Левифрона не находилось достойных контраргументов, кроме нежелания покидать привычное место и собственных страхов, о которых он, конечно же, девушке бы не рассказал. Но это все тоже можно было посмотреть с другой стороны: не так важно было, что станет конкретно с ним, но Эбигейл однозначно не заслуживала еще одной встречи с мернотовцами, которая не принесла бы ничего хорошего. По сути, ей уехать действительно стоило, и если бы после его ответа, продиктованного разумом, она бы сорвалась и отправилась в родные земли одна - так тому и быть. Главное, что некоторое время она будет не здесь.
- Я никогда не был у моря.
Что было правдой. До похода с Альвэри Левифрон в принципе выезжал за пределы крепости очень редко, да и в таком случае его усердно ограничивали в перемещениях ловчие, коим поручили роль воспитателей, так что мир ему повидать не удалось. После же его пути вели куда угодно, но только не к водным просторам. Пожалуй, восполнить эту потерю было бы и правда неплохо... когда-нибудь в другой жизни.
- Мне нужно работать, Эбигейл. У меня есть пациенты и обязательства, только это все позволяет нам жить относительно неплохо, обживать это место, ремонтировать дом и иметь на столе не только хлеб и воду. К тому же сейчас не то время, чтобы начинать очередную погоню за сказками, я просто не готов. После прихода сестры даже еще более, чем прежде. Я пойму, если ты все равно захочешь поехать в тот же Сар-Тарак и найти более убедительные доказательства того, что все это имеет смысл, но сказки не должны превращаться в сакральную цель. Это никогда не заканчивалось хорошо, можешь мне поверить. Если бы альтернативное лекарство существовало, его бы уже нашли. Если его не нашли, значит нет смысла хвататься за призрачную соломинку, надо работать и искать решение. Таолько так панацея будет когда-либо создана.