Отвратительным казалось все. Стены давили, будто это была не хата, а монолитный склеп, яркий солнечный свет слепил и выедал глаза, пение птиц раздражало одной лишь своей безмятежностью. Мир вокруг дома лекаря жил своей жизнью, спокойной и беспечной, уже одним этим притягивая в свою сторону полные злобы взгляды, а за дверью разворачивался затягивающий в свои недра все водоворот безысходности, ненависти, самобичевания и… голода. Голод возвышался над всеми прочими чувствами и, будто бешеная тварь из самого темного уголка мира, загребал в свою бездонную пасть все больше окружающей реальности. С каждым днем Левифрон все больше смотрел на мир через его призму и все быстрее терял возможность сохранять голову холодной, а рассудок – чистым.
Первые признаки голода появились еще в день отъезда Эбигейл. Алхимику удалось их скрыть от девушки, отмолчаться на вопросы о том, все ли с ним хорошо, и закрыть проклятое свечение рубашкой, благо оно лишь только зарождалось в его груди и не было излишне ярким. Но едва только суккубия скрылась за деревьями, началось нечто, что смутно походило на ночь перед казнью.
Тогда Герхен верил в две вещи: что греховность шадоса определяет только его сила воли, а голод можно контролировать, и что Эбигейл вернется через неделю, а он легко ее дождется. Первая догма продержалась дольше, чем вторая: уже к вечеру того же дня Герхен осознал, что в доме слишком тихо и пусто, а сам он не может найти себе в нем места. Пока он блуждал по опустевшей хате, не зажигая огни и бесцельно трогая предметы, голод лишь беспокойной мыслью мелькал на границе сознания, заставляя беспокойство жалить чуть больнее, чем оно могло бы.
А дальше все сорвалось в пике. Вернулась бессонница, в последнее время несколько умерившая свой натиск и позволявшая Левифрону спать несколько часов под утро, она развернулась в полной мере и болезненным пульсом поселилась в мозгу, напуская на глаза пелену усталости. В те краткие минуты дремоты, когда ему удавалось заставить себя уснуть, ему снилось то, что он не хотел видеть. Жаркое лето стало казаться холоднее мандранской зимы, а еще через день Герхен захотел, чтобы все кругом сковало мертвой зимой, лишь бы только мир вокруг не блистал красками, не пел и не скакал, будто в детских книжках, фонтанируя жизнерадостностью и надеждой. Движение вокруг раздражало. Дыра в груди раздражала. Тишина – тоже раздражала.
Он выгнал Клейма наружу в тот день, когда тот на него зарычал. Ему не нравилось, как хозяин на него смотрел, он чувствовал угрозу. Чувствовал ее и сам Левифрон, с той лишь разницей, что ему стало понятно, что происходит, а волкодаву – нет. Едва ли дверь спасла бы пса от озверевшего от голода хозяина, но она давала зыбкое ощущение контроля самому Филину, что становилось все более и более жизненно необходимо в рушащейся картине благополучия его жизни. Единственные скрепы, коими являлась Эбигейл, исчезли, и все то, что Герхен прятал, будто старый хлам в забитом доверху шкафу, полезло наружу, захлестывая с головой и не оставляя путей отхода. Левифрон не хотел утолять голод, цепляясь за непоколебимую веру в собственную выдержку, и поэтому голод пожирал его разум. Разуму же, изрядно подточенному, больше и не требовалось, чтобы начать крошиться с удвоенной силой и скоростью.
Бессонница и тревога стерли границы между днями и временем суток. К пятому дню Филин всерьез уверился, что сходит с ума, и больше не смог заставить себя находиться в доме, который все больше напоминал ему могилу. У него не выходило работать, он не мог делать дела по хозяйству, он отказался от еды, потому что она не приносила никакого облегчения. И в тот момент, когда его впервые посетила мысль, что Эбигейл может не вернуться, потому что она знала, что с ним все не так, как бы он ни скрывал, а ему самому придется кого-нибудь убить, чтобы еще на некоторое время суметь уподобляться нормальному человеку, алхимик пошел в лес. Возможно, его изначальный порыв заключался в том, чтобы уйти и никогда не вернуться, сгинув где-то в недрах чащи, но уже через несколько минут он успешно споткнулся о корень и остался сидеть там, где упал. К его удивлению, стало немного легче, смотреть на распростершуюся перед ним поляну было приятнее, чем на голую стену, и только здесь, снаружи, он понял, каким же затхлым ему казался воздух в хате. Раздражение клокотало внутри с еще большей силой, но гнет былой травмы немного ослабил свою хватку, когда Левифрон перестал раздражать его повторением ситуации в лаборатории, сменив обстановку. Здесь, под деревом, он, казалось, снова смог хотя бы вздохнуть.
И здесь же в который уже раз поставил себя перед фактом, что Изнанка никогда его не отпустит.
- Это какой-то кошмар, - прошептал алхимик, проводя по лицу рукой и машинально распуская и без того свободный ворот рубашки.

Это был не просто кошмар, это была тягучая, вязкая, нескончаемая боль в самом худшем ее проявлении, сводящая с ума, рвущая разум и душу в клочья, разливающаяся по телу потоком, начало и конец которого невозможно было отследить, эпицентр которого не существовал. Если бы алхимик мог определить эту точку, которая столь отчаянно болела, он бы ногтями вскрыл свое тело и вырвал болящий орган, и ему было бы плевать, что он истек бы кровью и умер бесславной смертью под деревом в самой чаще леса. Но местоположение центра боли ему было неведомо, он знал лишь то, что в груди зияла дыра, затягивающая в себя остатки сил и источающая безысходность, а дыру, как известно, вырвать было невозможно, хотя Герхен все равно машинально скреб кожу у солнечного сплетения, оставляя царапины и пуская кровь. Он хотел остановить свои страдания, но тот единственный способ, который был ему известен, был слишком отвратителен, а потому приходилось терпеть и надеяться, что конец был близок, каким бы он ни оказался. Филину не хотелось умирать, мысль о смерти удавкой перекрывала ему дыхание, но забирать чью-то еще жизнь он не хотел в разы сильнее. Он еще был человеком. Он еще мог себя контролировать.
Где-то в стороне не то рычал, не то скулил Клейм. Как и всякое животное, он очень хорошо определял опасность, чуял угрозу, исходящую от других зверей, а именно зверем сейчас перед ним представал шадос, далекий от всех обычных разумных, выпавший из естественного цикла вещей и стремящийся к смерти, но не только лишь своей, но и всех окружающих. Этот зверь не участвовал в пищевой цепочке, над ним не было доминирующего вида, он мог растерзать и съесть каждого, кто подвернулся бы ему под руку, и пес чуял, что клыки и вздыбленная шерсть от него не спасут, не отпугнут чудовище, засевшее в хозяине. Инстинкты требовали атаковать первым, уничтожить угрозу до того, как она уничтожила бы его, но для верного волкодава, обладавшего практически человеческим разумом, это был вопрос не выживания, но ценностей. А для него не существовало ничего ценней Левифрона, и покуда смерть не была спасением для алхимика, Клейм не делал и шага в сторону хозяина, кружа между деревьями, не сводя с мужчины глаз, чутко отслеживая каждое его движение и вслушиваясь в дыхание и слова. Он чувствовал кровь, которой было совсем немного, но все же. Практически слышал, как тяжело бьется сердце алхимика, загнанно всматривавшийся в распростершееся перед ним полотно леса. Герхен еще держался.
Ни пес, ни тем более алхимик не придали особого значения шагам постороннего, отчетливо приближавшимся со стороны дома. У волкодава просто была проблема поважнее, сидевшая прямиком перед ним, а Левифрон слишком слабо осознавал реальность вокруг себя, чтобы отделить шелест травы под чьими-то ботинками от набата крови в ушах и какофонии безнадежных и отчаянных мыслей, роем крутящихся в голове. Потенциальная опасность чужака не перебила полную концентрацию на голоде, крошащемся в щепки рассудке и неимоверной усталости. Пока он не увидел, кто пришел.
Лицо присевшей на корточки напротив Сайленсс было слишком близко, и это вызвало невероятно мощную и сильную волну раздражения, а спустя несколько секунд – еще и ужас, ибо всего на мгновение внутри у Филина появилось некое чувство, которое очень настойчиво толкало вцепиться в девушку и сожрать ее душу без остатка, до дна, так, чтобы внутри нее совершенно точно не осталось ровным счетом ничего. А затем снова неконтролируемое раздражение, желание убрать это лицо, чтобы оно не смотрело на него с такой опаской и упреком, чтобы его хозяйка не тянулась столь демонстративно к оружию, якобы намекая, что любое его неверное движение приведет к самому плачевному исходу. Это все вызывало в Левифроне отрицание и гнев даже в спокойном состоянии, он ненавидел, когда на него смотрели, как на тварь из самых чудовищных страшилок, теперь же эта ненависть возвелась в абсолют. Контролируй он себя чуть меньше, то сначала разорвал бы это лицо в клочья, а потом уже забрал душу. Именно в таком порядке.
«Дура, нашла день, чтобы прийти в гости на чай».
Пока неконтролируемая злоба могла быть оформлена в четкие мысли, он оставался в пределах человечности, не терялся в том океане мрака, который грозил его затопить, если он не утолит его потребности. Алхимик отвел глаза и вновь принялся блуждать взглядом по лесу, лишь бы только не видеть Сайленсс и не давать себе повода сорваться на что-либо. Раздражение клокотало, не хватало лишь самого малого толчка, чтобы все полетело в Изнанку.
И Герхен решил не оставлять ни малейшей возможности для этого толчка. Когда ассури взяла его за руку и настойчиво потянула вслед за собой, он просто подчинился. Если бы пошел поперек, пусть даже это и было наиболее желанно – позволил бы ярости взять верх. Этого он всегда боялся – что в такой момент он окажется не один, и именно поэтому подсознательно радовался, что Эбигейл уехала домой, пусть даже именно ее отсутствие усугубило голод, а сама девушка могла больше не вернуться. Ему хватало самомнения считать, что его самоконтроль достаточно силен, чтобы перебороть природу шадоса, но он не решился бы заявить, что сдержался бы, приди его жертва к нему в руки сама.
- Пойдем, Леви, я тебе подарок принесла. Кстати, говорят, что если котлован для дома будет недостаточно глубоким, то он обрушится. Не знаешь, правда ли это? Интересно почему так. Казалось бы стоит себе и стоит здание, че ему падать то...
Каждое ее слово невыносимо щекотало ему нервы, испытывало до крайности истончившееся терпение и провоцировало агрессию, которую он с таким трудом сдерживал.
- Что за бред ты несешь? – скорее прошипел Левифрон, сверля взглядом затылок ассури, но все равно покорно следуя за ней, ведомый за руку. – Я сегодня не в том состоянии, чтобы вести в прием, сделай умную вещь – уйди как можно дальше и как можно быстрее. Иначе я не отвечаю за то, что может случиться.
Он даже не помнил, зачем она вообще могла прийти, настолько Филин потерялся в днях, которые слились дня него в одну сплошную полосу терзаний и ненависти ко всей окружающей действительности. Договоренность о приеме тоже сгинула в этом мареве. Сейчас важным был только голод, а девушка слепотой не страдала, чтобы не увидеть яркое свечение, пробивающееся сквозь рубашку. Сам Герхен понятия не имел, что облик его нес куда больше следов плачевного душевного и физического состояния, чем ему самому казалось, а ситуацию он контролировал не настолько хорошо, как ему хотелось бы.

Разумеется, никуда она не ушла, даже не задумалась, только продолжила волочить его следом неведомо куда и неведомо зачем. Если что Левифрон и успел узнать о Сайленсс за время их недолгого общения, так это что ее упрямство могло спорить лишь с абсолютной атрофированностью инстинкта самосохранения. Она как раз и была из тех самых людей, кто впускал переночевать незнакомцев сомнительного вида и спокойно засыпал при них, отвернувшись спиной, совершенно не задумываясь, что уже через секунду в ней окажется нож. Из тех, кто носился с увечным братом до последнего, сколь бы ужасным и неисправимым ни был его недуг. Сегодня же она пополнила ряды тех отчаянных ребят, которые готовы были спасать шадосов в самом плачевном состоянии, наплевав на не просто нависшую угрозу – на столь явную и очевидную, что не реализовывалась она лишь потому, что Левифрон еще мог стиснуть зубы и запретить себе забирать душу ассури, хотя видят боги, ему хотелось, так сильно хотелось, что все соблазны мира померкли на фоне этого отчаянного желания. Он сверлил взглядом ее спину, где, по его разумению, и располагалась искомая душа, ведь у него голод клубился аккурат за солнечным сплетением, невольно вспоминал чувство эйфории и насыщения, которое накатило, едва только он сожрал того старика в Мандране. Все тише и тише был глас рассудка, который силился напомнить, что эйфория сменится отвращением, и он снова будет пытаться выдрать чужую жизнь из своей груди, а после – не простит себя за то, что сделал. Теория ломалась, не выдерживая проверки – голод не отступал с ходом времени, он становился все сильнее и беспощаднее с каждым часом, и, вероятно, поглотил бы его самого, если бы Левифрон не сорвался и не накинулся на столь доверчиво держащую его за руку Сай. Мог ли он не сорваться? Он знал о животных инстинктах все, а потому не приходилось сомневаться, что милосердие сквозь пелену дурмана не прорвется.
Попытки не дать мыслям обратиться в действие настолько перетянули на себя все внимание Левифрона, что он упустил момент остановки, благополучно налетев на ассури. Это едва не вызывало поток раздраженной критики, которая отчасти еще и должна была немного снизить градус напряжения, но Сайленсс повернулась и приложила палец к губам.
- Тише будь.
Ее самоуверенность злила. Уверенность в его безобидности – еще больше. Герхен отвернулся, чтобы не мозолить себе глаза ее по-прежнему живым и здравствующим образом, заметил следующего за ними по пятам Клейма. Он был готов к атаке, шерсть дыбилась, а в глазах было куда больше звериного, чем человеческого. Но пес стелился по земле, будто бы тоже останавливая себя от чего-то страшного, а рык по-прежнему сменялся скулежом. Волкодав не знал, что происходит, но совершенно точно не хотел, чтобы в этот раз жертвой загонной охоты на тварь стал его хозяин. Филину было нечем его утешить и успокоить, он отчетливо чувствовал, что именно к этому все идет. И если Клейм мог остановить его раньше, чем он сожрет Сайленсс, то так тому и быть.
- А теперь сосредоточься, пожалуйста, и совсем тихо иди за мной. Подарок чтоб не спугнуть.
Ему было не до подарков, не до прогулок по лесу и не до всего этого цирка. Более всего он хотел, чтобы все живое в радиусе нескольких километров просто сгинуло, оставив его в абсолютном одиночестве дожидаться закономерного итога добровольного голодания. Ему не нужна была помощь, участие и отвлечение, равно как и все возможные другие прекрасные вещи, которые сейчас якобы могли облегчить его существование. Тишина и одиночество – все.
Но она тянула его дальше, до ручья, а после – в самую гущу зарослей шиповника. Только там Левифрон догадался, в чем замысел ассури – она хотела скормить ему вместо себя некое невинное животное, которое тем более не было виновато в том, что его воскресили с этой бездонной дырой внутри, которой нужно было скармливать души живых существ. Это было еще более мерзко, чем поедание Клейма или Сайленсс, которые, в общем-то, сами сейчас подставлялись и не отходили, хотя это было первым, что стоило сделать. Но спорить казалось бессмысленно, только полный дурак не заметил бы удобно расположенный под рукой нож и бесконечные подозрительные взгляды, которые ассури бросала на алхимика, цепко всматриваясь в каждое его движение и читая его намерения еще до того, как он их воплотит. Сами ее потуги что-либо сделать выводили из иллюзорного равновесия, ее присутствие подводило к грани куда быстрее, ибо в разы тяжелее было держать себя в руках, когда жертва сама расположилась под боком. Но некая надежда на то, что голод – вещь не такая фатальная, как казалось, все еще теплилась внутри, нож в груди убил бы ее куда вернее бесспорных фактов, которые Филин еще пытался оспаривать.
Сидели они долго. Герхен расположился максимально далеко от незваной гостьи и старался не смотреть на нее, дабы избежать малейших провокаций. Уже к концу первого часа ему практически удалось абстрагироваться от окружающей действительности и убедить себя, что он здесь один, благо Сай молчала и более не пыталась выйти на контакт. Доброго в этом, впрочем, было мало, ведь алхимик погрузился обратно в свои тяжелые и удушливые мысли, ибо только они позволяли не думать о том, что происходило вокруг. Так продолжалось до тех пор, пока к водопою не вышел олень, не иначе как сжалившись над Сайленсс, чье положение становилось все более и более шатким. Спустя несколько часов ожидания в кустах с таким соблазном подле последние следы доброжелательности умерли в Герхене страшной смертью.
Один кинжал, второй. Олень рухнул на землю и заметался, размахивая здоровыми ногами и волоча ту, что была перебита. Это было мерзко, слишком мерзко, чтобы сделать то, чего ждала ассури. Но она толкнула Филина в спину – фамильярный жест, но что ей еще было делать, а сам он не сводил глаз с паникующего животного, воющего на весь окрестный лес.
- Пойдем, пока на вопли не слетелись какие-нибудь волкодаки.
И Филин пошел, вопреки тому, что его приводило в ужас собственное намерение накинуться на несчастного оленя. Тот боялся ничуть не меньше, закричав еще сильнее, когда увидел приближающихся людей, пытался подозвать стадо, но травоядные были трусливы, они не полезли бы в когти к хищнику ради одного молодого отпрыска. Ноги сами несли Герхена к беспомощной жертве, хотя он до последнего надеялся, что сумеет остановиться, но когда их с животным разделяло всего пару шагов, просто сдался. Чем бы Тейар ни заменил ускользнувшую из него некогда жизнь, оно было многократно сильнее его.
Он не позволил Сайленсс разглядеть то, что произошло, упал на колени перед оленем спиной к ней. Всего несколько секунд, окутавший обоих фиолетовый туман – и олень затих, лишь тупо вращая глазами и машинально перебирая копытами по траве. Уже знакомая отвратительная радость затопила Герхена с головой, ему пришлось выждать некоторое время, пока она не стихла, вернув ему возможность мыслить трезво и увидеть, что он сделал. Это не было оправдания, и неважно, оказалось ли на месте жертвы животное или человек. Выдернув из бедра оленя метательный нож, алхимик одним грубым движением перерезал ему горло, выпустив на землю кровь, а после отбросил клинок в сторону, как нечто не менее чудовищное, чем само его нутро. Неизвестно было, что лучше – жить вот так или умереть от собственной глупости, дав голоду победить.
- Самый простой способ – попасться на глаза стражнику в таком состоянии. Как видишь, мой стражник оказался слишком добрым, чтобы добить, он предпочел оттянуть неизбежное, - он не поворачивался к Сай, не чувствовал еще, что готов смотреть на нее, идти куда-либо еще, слушать ее речи. Он не был даже уверен, что голод окончательно ушел, слишком неохотно его последствия отпускали тело.  Алхимик провел рукой по короткой и гладкой шерсти оленя. – Полагаю, каждый раз, как мне будет плохо, мы будем убивать оленя, пока не истребим всю популяцию в лесу. Но ведь может случиться так, что я окажусь далеко от дома, или что единственным доступным мне источником пропитания окажешься ты, твой брат или Эбигейл. Ключевая разница между обычным голодом и моим заключается в том, что я не могу свой контролировать. Я не умру от него, если ко мне подойдет такая вот добрая и наивная девица с комплексом спасения мира, она даже речь свою двинуть не успеет о том, как прекрасна эта жизнь и как нужно бороться за нее. Даже если я не захочу ее убить, это все равно случится. Единственный выход – полное одиночество и отказ от общества.
То, о чем он думал слишком много и слишком часто. Пока все вокруг витали в облаках и верили в непоколебимую волю бесстрастного врача Левифрона, он сам очень ясно осознавал, что представляет опасность и тянет некоторых из них на дно. Да и как он мог лечить, если не мог облегчить свои страдания? 
- Эбигейл не знает, что я делаю, чтобы остаться на плаву еще хоть немного, я стараюсь показывать ей только то, что все в нашей жизни исключительно прекрасно и беспроблемно. К тому же у нее обязательств перед законом, только перед собственной моралью. Ты – дело другое. Как долго будешь закрывать глаза на нестабильного шадоса, которому постоянно нужно кого-то убивать?

А ведь он верил, что сумеет удержать свой рассудок в рамках. Все кругом рушилось, он не мог перешагнуть через события казни и идти дальше, не мог выйти из порочного круга самокопания, истязания и бесконечного анализа событий, не мог спать, обретаться в социуме и радоваться хоть чему-либо вокруг, весь его мир сжался в узкий кружок мгновения из прошлого – но Герхен все равно упорно и самоотверженно верил в то, что где-то была черта контроля, за которую заступить было невозможно по законам самой природы, почти физиологически, ибо такие люди, как он, просто переставали существовать, будучи оторванными от своего разума. Можно было давать слабину, не всегда держать себя в рамках, опасно шататься, не в силах противиться неким отвратительным соблазнам – но глобально он не стал бы чудовищным монстром, в голове у которого существует только желание есть и убивать. Герхен не поверил бы в это, даже если бы обнаружил себя у очередного трупа. Он ведь не сожрал Клейма за эту неделю, не набросился на Сайленсс, которая и вовсе махнула рукой на всяческое благоразумие. Из-за его контроля до сих пор никто не умер. Не из-за того, что кто-то дергал его за поводок или взывал к самому светлому в его условно отсутствующей душе.
«А что потом? Что было бы, когда голод как желание обратился бы в голод как инстинкт?»
«А кто сказал, что обратились бы?»
Левифрон был адептом идеи, что разум всегда стоит поверх физиологических потребностей. Ему могли сколь угодно рьяно доказывать, что на голодный желудок даже самый блестящий ум откажется думать, он это парировал тем, что запирался на неделю в лаборатории без еды, выходя наружу лишь после результатов по исследованиям очередной теории. Ему вторили тем, что долго так надрываться не выйдет, что ноги его едва держат – но значения это уже не имело, ибо приоритеты были благополучно расставлены, естественные природные нужды контролировались и исполнялись в соответствии с возможностями, а не возможности создавались под капризы нужд. Он никогда не умалял важность и необходимость правильного питания и достаточного количества отдыха для среднестатистического человеческого организма, но для себя никогда не ставил их во главу угла. Именно поэтому сам факт появившегося ошейника в виде голода шадоса, который не хотел ждать своей очереди на внимание, изрядно раздражал. Сейчас, будучи снова с большего в себе, Филин осознавал, что игнорировать его как все прочее не вышло бы, к нему невозможно было привыкнуть и перестать замечать, ибо он отравлял существование, вгрызался в тело болью, загонял мысли в порочный круг мечтаний только лишь о себе, оголял нервы. Но смог ли бы он переломить алхимика, заставив того покорно плясать под его дудку? Левифрон был уверен, что нет. Мог убивать его, сколько влезет, не получивши свое, но в голову ему хода не было. А старик? Старик был всего лишь самозащитой. Глупым порывом защитить себя от страшно опасного слепого калеки, которому не было оправдания.
Ограничение у всех этих прекрасных теорий было только одно – Левифрон должен был быть как можно дальше от того, что могло бы подорвать здравость его суждений и лишить контроля. Глухой лес – штука в этом плане прекрасная, пока по нему не начинали бегать девицы с комплексом спасения всех несчастных в мире. Следовало подумать еще и о том, как не позволить подобным инцидентам повториться вновь, ибо раз пациенты и их родственники не осознают опасность появления в определенные периоды жизни врача, то об этом требовалось озаботиться ему самому.
- Убивать постоянно не нужно. На самом деле шадос может жить не убивая вовсе, хотя это, разумеется, сложнее, нежели жрать кого-нибудь пару раз в год или чуть чаще, в зависимости от возраста.
И говорилось это так, будто речь шла не о жизнях, а о походе в булочную. При этом ассури кромсала и резала несчастного оленя, единственным хорошим событием в жизни которого в тот день была исключительно быстрая окончательная смерть. Желудок свело от появившейся перед взором картинки отупевших оленьих глаз, бесцельно блуждавших по деревьям, пока ему не перерезали горло. Стражница хотела как лучше, даже сумела придумать своеобразный аргумент, который сгладил ощущение жестокого неоправданного убийства, но Герхену не хотелось даже смотреть на то мясо, которое она срезала с лопаток, что уж говорить об употреблении его в пищу речи. Умом мужчина понимал, что только так можно сделать эту смерть не совсем бессмысленной, притвориться, будто это естественный ход событий в пищевой цепочке, но менее тошно от таких объяснений не становилось.
- Помимо того, чтобы питаться созданиями разумными или же милыми животными, можно поглощать души монстров. Многие из них, кстати, дают даже больше сил, чем взрослый человек во цвете лет… Для пожирания призраков тоже нужен определенный навык, разумеется, а вот для поглощения остаточных эманаций нужна только удача - что ее не съели до тебя… Можно насобирать там этого добра впрок и делать это заранее, не дожидаясь критической точки голода. Прогуливающийся по кладбищу травник, к примеру, не вызовет особых подозрений. Особенно если эти кладбища менять, а не посещать одно и то же место…
Тем временем импровизированная котомка наполнилась еще теплым мясом, а ассури полезла куда-то в недра, видимо, чтобы искать потроха. Легко говорила о пожирании душ, легко скормила шадосу оленя, легко этого же оленя разбирала. Техника вскрытия разве что изрядно хромала, хирургу на такое варварское отношение к телу смотреть было больно, но подобное кощунство потихоньку меркло. Герхен словил себя на мысли, что человек, столько знающий о шадосах, еще подозрительнее самого шадоса. Он смотрел на Сайленсс долгим взглядом, пока та собирала всю добычу, заворачивала мешок, вставала и закидывала все за спину.
- А сейчас мы вернемся к тебе домой, ибо кормиться надо не только духовно, но и физически, а я весьма голодна, должна признать. Ну и там действительно тебе маленький подарок стоит.
В целом казалось сомнительным, что стражница явилась только из-за какого-то подарка. Могла передать с братом, могла занести попутно, когда пришла бы по какому-то организационному вопросу – но явно не из желания просто посидеть за чашкой чая с врачом своего родственника, который явно не является ни другом, ни даже приятелем. В безусловную симпатию к себе Левифрон не верил после того, как бывшие товарищи достаточно понятно объяснили наивному нелюдимому алхимику, как в этом мире работают межчеловеческие отношения.
Клейм все еще косился и старался держать хозяина в поле зрения, но уже не дыбил шерсть и не показывал клыки. К ноге, впрочем, не пошел, да Герхен и не звал – молча направился к дому первым, придерживаясь за стволы деревьев и несколько нарочито переступая через корни. Ему стало очевидно, насколько же он устал и ослаб, пока боролся с собой и раздражающим окружением. Настолько, что ему было даже неважно, что Сайленсс лишний раз уверится в своей правоте, глядя на его вялую походку.
Дом престал казаться отвратительным, поющим птицами больше не хотелось желать гореть в Изнанке, а шелестящую траву – выкорчевать с корнями и сжечь вслед за птицами. Дверь, как и полагается, была открыта нараспашку. Очередной плюс жизни не пойми где – влезть в дом мог только заблудившийся бурундук.
- Я умоюсь, если ты не против. Приду в себя. На кухне сама найдешь, что нужно.
Ведро опускалось в колодец очень долго, возвращалось с водой наверх и того дольше, но как только Герхен плеснул себе в лицо, почти мгновенно стало легче жить. В хате тоже стояла бадья, но вода там была не такая холодная, да и хотелось немножко перевести дух без сверлящей подозрительным взглядом стражницы рядом, знающей слишком много о шадосах. Причем взгляд этот не обязательно должен был быть физическим, даже когда она не смотрела, Филин знал, что на самом деле она отслеживает, где он и что он делает, и готовится реагировать.
Пока все расходились, Клейм рассудил правильней всего и улегся под скамейку, которую Левифрон не так давно неумело сколотил из досок в качестве первого шага по облагораживанию двора. В людских словесных баталиях и разборках он более участвовать был не намерен, только следил одним глазом за хозяином да поворачивал ухо в сторону звуков.
На кухне шел процесс, мешать алхимик не собирался. Бросился в глаза только самодельный мешок, часть содержимого которого уже перекочевало в руки ассури.
- Отнесу остальное в погреб, раз ты не будешь это забирать. Сегодня тепло слишком.
Одним из первых пунктов в списке нужных для дома вещей был зачарованный холодильный сундук, в котором изначально предполагалось хранить хрупкие реагенты и некоторые готовые смеси и зелья. Но как оказалось, женщина в доме приводила к неизбежному и почти постоянному наличию еды и продуктов в доме, а они, к сожалению, имели тенденцию портиться. Зельям пришлось подвинуться, а Герхену – перестать демонстративно хмуриться, когда склянки убирались в сторону ради бытовых нужд. Из этого Левифрон сделал один вывод – женщину и работу следовало держать максимально далеко друг от друга. Именно поэтому пока Сайленсс плясала по кухне, Герхен ходил следом, подбирал случайные травки, инструменты, собирал свитки с обеденного стола, чтобы убрать с глаз долой и подальше от неосторожных движений ассури. В ее трепет в сторону его трудов он не верил еще больше, чем в собственное обращение в зверя. Когда все важное и нужное было убрано, Левифрон сел за стол лицом к стражнице и ее активной деятельности. 
- Обычные люди и стражники не могут иметь таких познаний в биологии шадосов. Ты понимаешь, что это вызывает некоторые подозрения и недоверие? Не мне заявлять о безгрешности, но лишние проблемы от связей не с теми людьми мне по-прежнему не нужны. И уж тем более не нужно, чтобы за мной из научного интереса ходили след в след и ждали, пока я сорвусь.

Его слова вызвали смех. Пусть беззлобный, но все же смех.
- Проблемы не нужны никому, Левифрон, ты меня не удивил. И научного интереса к тебе я не испытываю, благо уже с лихвой знакома с повадками и особенностями твоей нынешней расы, новое вряд ли узнаю.
«Однако же сейчас ты стоишь на моей кухне, уподобляясь заботливой матушке, а в лесу отслеживала, что я делаю».
И даже если опустить все это, сама реакция была крайне странной для человека, который еще с полчаса назад относился к ситуации максимально серьезно. Сейчас же, казалось, Левифрон превратился из шадоса в пушистого зайчика, безвредного и предсказуемого, следующего исключительно тому порядку действий, которому подчинялись все шадосы испокон веков. Не верил Герхен в эту уверенность. И не понимал, зачем эта девушка решила еще и его взять под свою опеку, будто ей было мало проблемного брата и собственных проблем, которые у нее наверняка имелись, раз она некогда додумалась ехать куда-то сквозь мандранскую зиму, будто от этого все в ее жизни зависело. Она ведь так и не рассказала, что это было. А в историю с Коттоном Герхен верил слабо - практика показала, что братец стражницы спокойно бы прожил еще не одну неделю без лечения, так что никакой нужды надрываться не было. Как ни крути, а некая недосказанность в поведении Сайленсс определенно наблюдалась, даже далекий от эмпатии Герхен замечал это. Так вели себя пациенты, которые хотели помощи, но боялись открыть рот и рассказать, что их беспокоит. Сай тоже что-то беспокоило.
Тяжелое состояние последних дней отпускало организм неохотно. Эйфория от насыщения схлынула окончательно, ей на смену пришла ватная усталость, тягучая и неприятная. Вроде бы хотелось спать, но Герхен прекрасно знал, как обманчиво в его случае это чувство - пожизненная бессонница шансов не оставляла. Есть вроде как тоже хотелось, но голод перекрывало пакостное ощущение, что еда пока что не пойдет, организму требовалось немного прийти в себя, иначе был риск вернуть творение Сай обратно. Да и мерзко все еще было, прямо скажем. Мерзко от самого факта пожирания живой души, от того, что это неизбежно и необходимо. Да, оленя съесть было морально легче, чем человека, но осадок однозначно был, пусть даже он и перекрывался охотой и использованием мяса убитого создания, что вроде как уменьшало груз совести. Мясо, к слову, пахло вкусно, и Филин не мог не признать, что Сайленс, видимо, была не только мастером по поиску неприятностей, но и мастерицей в готовке. Другое дело, что старалась она так, что в хате было нечем дышать, и в голову Герхена закрались подозрения, что ватная усталость по большому счету была связана именно с духотой из-за готовки. По спине поползли капли пота. Жару алхимик переносил отвратно.
- Позови Клейма, он ведь голодный.
Пока Сайленсс куда-то ходила, Левифрон совместил приятное с полезным - позвал Клейма, отдав ему заботливо отложенную стражницей вырезку, и открыл нараспашку все, что только можно было открыть на первом этаже хаты. Не сказать, что стало сильно легче, но шальной ветерок нет-нет да и проскакивал по пространству кухни-гостиной. Стоило только сесть на место, как Сайленсс поставила перед ним некий мешочек, а спустя несколько секунд на столе появилась и еда.
- Мои познания объясняются очень легко - мой бывший был той же породы, разве что не отличался человеколюбием и не страдал обостренным чувством справедливости и желанием помочь кому-либо. В общем знания получены опытным путем и с помощью наблюдений против которых данный шадос ничего не имел.
Пахло действительно фантастически, но аппетиту даже запах не помог определиться, в какую он больше сторону склоняется - голода или тошноты. Обижать ассури, впрочем, совершенно не хотелось, ибо не обязана она была так стараться, а потому хотя бы попробовать нужно было. Левифрон потянулся за вилкой и ножом.
- У меня, как ты уже заметил, вообще довольно много сомнительных знаний и стремлений, но со старыми связями я порвала, ибо мне проблемы тоже перестали нравиться.
«Однако же неприятности ходят хвостом по-прежнему».
Походило почти на дружеский обед. Как будто один не сходил с ума еще утром, окончательно и безвозвратно, а другая не ходила вокруг да около уже несколько недель, находя сотни причин явиться под ясные очи алхимика, но так и не называя истинную. Впору было начинать играть в угадайку, зачем же на самом деле был устроен весь этот аттракцион невиданной щедрости, а сама Сай все время появлялась рядом по каким-то странным стечениям обстоятельств.
- Проблем тебе доставлять я не собираюсь, Левифрон, скорее помогу их избежать. Ибо да, я в тебе заинтересована. Но и не будь подобного интереса, на добро я отвечаю добром, а ты меня таки спас, вовремя отогрев. Ну и за брата взялся, хотя мог бы к Тейару послать с чистой совестью.
Первый кусок отправился в рот. Вечноголодному алхимику мясо показалось едва ли не самым вкусным, которое он когда-либо ел, но он прекрасно понимал, что целиком порцию не сдюжит. Сай тем временем смотрела на него, он смотрел на Сай - и вся картина в целом становилась все чудесатей и чудесатей. 
- А еще мне очень нравится алхимия, но поговорить о ней совершенно не с кем, не говоря о практике. А хочется.
Внезапно - но снова не то. Герхен задумчиво дожевал и неспешно отрезал себе еще кусочек. Аппетит плавно склонялся в пользу того, что идея вкусно поесть совсем не так уж плоха. Наличие компании, присутствие другого человека, успокаивало и заставляло почувствовать себя лучше.
- Я могу поговорить с тобой об алхимии. Возможно, я мог бы даже тебя поднатаскать, если тебе действительно интересна эта наука. Без фанатизма и знаний, которые при твоем таланте находить беды на свою голову могут иметь фатальные последствия. Но у этого будет цена.
Герхен аккуратно сложил вилку и нож, оперся локтями о столешницу и посмотрел на стражницу предельно прямо, но уже без какого-либо вызова или ожидания. Как на человека, который пришел за помощью, но даже попросить о ней без еще одной помощи он не в состоянии.
- Я хотел бы, чтобы ты рассказала мне, зачем на самом деле обратилась ко мне. Зачем тогда ехала по морозу именно ко мне, рискуя жизнью, зачем сейчас носишься со мной, крутишься рядом, оказываешь такую поддержку, которую чужим людям не оказывают. Я не верю в то, что тебе захотелось со мной подружиться, да и забота о брате тут явно ни при чем, ты не спрашиваешь и не разговариваешь о нем. Это что-то лично твое, но вместо того, чтобы рассказать, ты будто ждешь, что я догадаюсь сам. Или проверяешь на вшивость, при этом откармливая душами и мясом. Если тебе нужна моя помощь, Сайленсс, достаточно просто сказать. Не в моих правилах отказывать людям, которым я нужен.

- Ты прав в своих рассуждениях, но лишь отчасти. Я действительно проверяю тебя на вшивость. Не с целью оскорбить этим, конечно же. Но согласись, что не будь мои проблемы серьезными, я бы и не изголялась их решая.
В том, что проблемы всех потенциальных, нынешних и уже прошлых пациентов серьезны, Левифрон не сомневался никогда. Неким непостижимым образом к нему никогда не приходили с ушибом мизинца на ноге или подозрительным родимым пятном. Нет, создавалось ощущение, что Герхен имел некую высшую цель, почти миссию - спасать страждущих от таких проблем и болезней, которым не находилось решения в современной медицине даже в самых смелых ее проявлениях.Будто сам Левифрон, этакий мессия во врачевании, должен был решить все медицинские дилеммы и излечить болезных наложением рук. История с Бэем поначалу вызвала смешок неверия и скептические взгляды. Слова Сай лишь заставили подавить позыв к усталому вздоху “вот не было беды”. Сей вздох не означал, что Левифрон не хотел помогать, вовсе нет. Скорее его угнетала сама тяжесть возложенной на него миссии. Он бы предпочел, чтобы хотя бы у Сай просто болел живот от съеденного вместе с яблочком червячка.
Как тарелки появились на столе, так и исчезли под влиянием чуткой женской руки. Забота в чьем-либо исполнении все еще была чужда и непривычна, но уже плавно становилась частью нормальной картины мира, не вызывала больше нервных дерганий и подозрительных взглядов, не заставляла ждать последующего “а теперь ты должен сделать то и то”. Только вот после всего этого времени, когда Герхен решительно и безостановочно дичал, процесс заваривания и подачи ему чая был несколько сюрреалистичен. “До обеда вы сходите с ума, сэр, потом у вас полуденный чай, а после этого - прием пациентов”. Вся ситуация в целом выглядела как какая-то психоделическая повесть, где кошмар резко сменяется постной повседневностью, обыденной и ужасающе человечной. На краткое мгновение, пока Сайленсс расставляла чашки и усаживалась обратно за стол, Филин усомнился, а не является ли это все плодом фантазии агонизирующего мозга, умирающего от голода и болезненных химических процессов. Однако совершенно реальный табачный дым, курившийся совсем рядом, сомнения развеял.
- Лечение брата мне важно, но не только из-за беспокойства о его здоровье и опасении, что во время очередной галлюцинации он кого-нибудь укокошит. Одно дело лечить тело и совсем другое - разум, ты, помнится, упоминал, что во втором не самый лучший спец на свете. Я хотела посмотреть можешь ли ты вылечить то, что нельзя потрогать. Пока эффект неоднозначен на сколько я знаю.
Это звучало как укор, и столь неоднозначный комментарий на краткое мгновение заставил лицо Левифрона омрачиться. Тяжела была его ноша, но когда все эти бесконечные страждущие, жаждущие чудес, начинали упрекать Герхена в том, что чудо не свершилось сразу и немедленно, внутри кололо что-то мерзкое и злое, уже совсем не похожее на обычную усталость от гнета долга перед всем человечеством. Если бы Филин мог решить проблемы всех этих людей щелчком пальцев - он бы сделал это без долгих раздумий. Если бы он знал секрет лечения души, он бы поделился им со всеми и обратил в лекарство. Но он не мог и не знал, однако же от него требовали, после чего возмущались, что он им требуемого не дал. Будто на самом деле им просто нужен был козел отпущения.
- Прежде, чем продолжить, мне нужен предельно честный ответ от тебя. Взвесь его, пожалуйста, и скажи откровенно - останется ли эта информация строго между нами и что именно способно заставить тебя использовать ее против меня? - вкрадчивое касание его ладони, долгий взгляд глаза в глаза - и опустившаяся на сознание пустота, будто его накрыли не таким уж тяжелым, но все же одеялом. Осознание произошедшего пришло мгновенно, но как-либо нивелировать его уже не представлялось возможным, а потому Левифрон предпочел согласиться с крайне невежливым подходом Саййленсс и просто ответить, дабы прекратить неприятное влияние на разум как можно быстрее.
- Добровольно - только если под угрозой будет твоя жизнь, и моя откровенность позволит тебе помочь. В остальных случаях я обязуюсь сохранить тайну любой ценой. К сожалению, я бессилен против ментальной магии и артефактов, но это ты и так понимаешь, думаю.
- Этого мало для полной откровенности, Леви. Потому что огромна вероятность того, что пытаясь таким образом спасти мне жизнь, ты меня и добьешь, - и снова не то укор, не то претензия. Будто это не она нуждалась в помощи и пыталась ее найти, а он упрашивал ее снизойти и рассказать ему о своих проблемах. Если быть совсем откровенным с собой, то Герхен предпочел бы не лезть в потемки еще и ее души и не копаться в ее голове, ибо дело это было неблагодарное и ненадежное с точки зрения медицинских гарантий, да и в итоге всех собак бы снова спустили на врача, который, видите ли, не совершил чудо. Но, увы, как все тот же врач, Левифрон не мог оставить человека, который представлял определенную угрозу для себя самого, а в перспективе - еще и для окружающих. Бездействие всегда было одной из форм нанесения вреда, и было оно уделом тех, кто хочет не марать руки и остаться как будто бы святым. “Я не мог ничего сделать, я не знаю, как этому человеку помочь”. А тем временем между “не могу” и “не хочу” лежит пропасть, имя которой равнодушие. Филин при всех своих множественных недостатках и сложностях черствым и равнодушным не был. Приходилось терпеть и молча слушать о том, какой же он потенциально ненадежный, смеряя гостью долгим взглядом, проявляя чудеса понимания.
- Не знаю точных медицинских терминов моего диагноза, мне они и не важны так то. У меня есть... Страхи. Которые я не могу контролировать, по крайней мере не долго. По отдельности с ними еще есть какой ни какой шанс справиться, особенно со старыми. Научилась за долгие годы.
“Долгие годы” - первая фраза, заставившая брови Левифрона едва заметно дернуться, выдавай вспыхнувшее раздражение. Нет, конечно, он знал, что люди - существа исключительно глупые и безответственные, но некая вера в их сознательность еще теплилась где-то в глубине филинской души.В его представлении о мире никакое живое существо не будет “долгие годы” складировать в  себе страхи и психологические проблемы, чтобы потом внезапно обнаружить, что грань уже пересечена, и решить это все добро уже не просто сложно - близко к невозможному. Но как он прекрасно помнил, богам было угодно подавать ему задачки из разряда “да, сотвори чудо, нет, мы не смеемся над тобой, она говорит тебе серьезно”, а потому не стал обрывать, позволил говорить дальше.
- Эти... фобии, цепляются друг за друга, обращая мой же разум против меня и я ничего не могу с ним сделать. Это наверное самое мерзкое и ужасное - понимать, что все со мной происходящее результат болезни, но все равно реагировать так, как диктует воспалившийся рассудок. Тогда, в нашу первую встречу я была не в себе как раз после попытки пройти напролом… И если бы я любила своих питомцев чуть меньше, то осталась бы там по итогам моего эксперимента - вряд ли пережила бы все произошедшее, не превратившись в бесполезный кусок мяса со сгоревшим мозгом.
Понимание во взгляде Левифрона плавно и постепенно перетекло в то выражение, которое можно было бы описать как “ты что, совсем дурная?”. Герхену казалось, что он видел все после общения с Альвэри и Бэем, но как стало понятно - нет, не все. Далеко не все. Человека, который бьется головой об стену, полагая, что это вылечит головную боль, он еще не встречал. Сразу возникла мысль, что, возможно, от этого Сайленсс вылечить тоже не помешало бы. Она и сама удивилась бы, сколь легче стала бы ее жизнь, вычеркни из нее патологическую дурость.
- И я устала. Устала избегать этих проявлений, устала просыпаться каждую ночь в соплях и слезах. Знаю, что без помощи не справлюсь, но не знаю существует ли в природе такая помощь.
Первое, что сделал Герхен - отодвинул от нее бутыль. Не спрашивая, не утруждая себя разрешениями - она просто уплыла от змеи подаль Запах алкоголя он учуял, а в его эффективность в лечении душевных травм однозначно не верил, чтобы позволять гостье находить в этом сомнительном средстве утешение. Как только бутыль оказалась вне досягаемости змеиных рук, Герхен заговорил.
- Когда я соглашался лечить твоего брата, я предупреждал вас обоих о том, что не имею опыта в лечении такого рода заболеваний и проблем. Более того, у меня слишком много своих таких же, чтобы смело выступать в качестве великого целителя, познавшего душевный покой и гармонию. Но в то же время я знаю, что нет таких врачей, которые действительно умели бы лечить душу, зачастую мы можем только облегчить муки теми средствами, в которых более сведущи. Это уже лучше, чем бесконечные страдания и постоянное погружение все глубже и глубже, взращивание болезни до того масштаба, когда ее невозможно будет излечить даже чудом. Любая помощь, которая может пойти на пользу, имеет смысл. И если тебе она нужна, а у меня нет ни единой причины утверждать, что я действительно ничего не умею и не могу, что помочь мне нечем, то едва ли остается повод сомневаться. По крайней мере, мне будет спокойней спать, если я попробую, и у меня не получится вопреки всем стараниям, чем если я скажу тебе сейчас, что у твоей проблемы нет решения, ты с ней и умрешь, якобы облегчив свою совесть и отказавшись от ответственности. Думается мне,на самом деле  я за тебя ее несу с того самого дня, когда ты попросила помощи за брата, просто об этом никто не говорил вслух.
Было у Левифрона одно удивительное качество - он никогда не давал ложных надежд и не пытался быть оптимистом. Он без оглядки говорил в лицо пациентам, что все плохо, что будет больно, что кто-то, возможно, даже умрет, что ради света и надежды в конце придется сцепить зубы и побороться, мог даже расписать в красках - но всегда был предельно откровенен в том, что все это он пройдет вместе с пациентом, не отвернется и не откажется. Абсолютно не умеющий проявлять социальную эмпатию в общении, Герхен с лихвой компенсировал это эмпатией врачебной, проникаясь чужими страданиями и считая своим долгом спасти всех и каждого, даже за счет собственных сил, отдав все, что только можно было отдать. Едва ли многие врачи могли предложить больше, даже в переводе в знания.
- Всегда лучше что-то делать, чем не делать. Перед собой потом совестно в конце не будет, что когда еще что-то можно было что-то изменить, ты просто сложила руки, закрыла глаза и решила, что всего этого нет, и так нормально. При лечении всегда есть шанс, что станет лучше, а вот при твоей философии - только и гарантированно хуже, - голос его стал совсем тихим, а атмосфера в доме окончательно начала отдавать какой-то тяжелой замогильностью. Даже жара, казалось, уступила пропитавшему эти стены отчаянию, ныне полезшему из всех щелей. - Печальней всего загнать себя в такую яму, из которой можно выбраться только вот в таком вот виде. Подобного я не хочу ни тебе, ни кому-либо еще в этом мире.
С податливостью того самого козла отпущения он в очередной раз подписывался на спасение очередной пропащей души и совершение чуда. Возможно, надеясь, что сотворенное им чудо излечит и его самого.