Как оказалось, совсем не страшно. И, что было не в пример важнее, Эбигейл, на которую Филин сегодня неожиданно для себя посмотрел совсем по-другому, так и не вернулась в его глазах в прежний образ, оставшись прекрасной и будоражащей что-то внутри. Нет, это определенно была не магия.
- Мне даже не хочется думать, сколько видов грибка я собрал своей спиной, - проговорил алхимик, когда все начало возвращаться на круги своя, и мысли не о том снова попросились в его голову со всей присущей им силой. И хотя идея поддаться им в привычной манере была чрезвычайно соблазнительна, Левифрон чувствовал неимоверную усталость. Эта усталость собрала за собой длинный шлейф событий и теперь накрывала его этим тяжелым покрывалом, не оставляя ни малейшего шанса решать судьбы человечества и свою собственную сегодня. Да и не хотелось, ибо совсем ненадолго, но Левифрон перестал думать о том, что тяжелым камне висело на его душе. Утром настал бы новый день, он снова бы проснулся прежним Левифроном, но сегодня хотелось удержать атмосферу, старательно сотканную суккубией, и не разрушить ее вдребезги неосторожной мыслью о дурном, стерев улыбку с лица девушки. До утра требовалось притворяться, что это вовсе не они, и нет никакой печальной истории за их плечами.
Вернулись в комнату они только спустя еще добрых сорок минут, чистые, посвежевшие, а Герхен – еще и без неопрятной щетины на лице, придававшей ему вид грустного ветерана проигранной войны. Валет пробовал возмущаться, что безответственная хозяйка снова бросила новообретенного питомца в одиночестве, но никто его не слушал настолько демонстративно, что кот быстро захлебнулся собственным недовольством. До рассвета он просидел на шкафу, и лишь изредка оттуда доносилось бурчание.
9 число месяца Страстного Танца 1647 года, утро-день
И хотя времени и возможностей отдыхать было много, Левифрон проснулся незадолго до восхода солнца, в то смутное время, когда серая дымка лишала окружающий мир всех цветов. Очень смутно, но это время напоминало своей бесцветностью Изнанку, какой ее видел Филин, и осознание этого факта неприятно скребло душу, топча крупицы хорошего настроения, которые дожили до нового дня. Герхен даже не пытался принять это испытание, он просто отвернулся от окна, обнял крепче Эбигейл, утыкаясь лбом ей в затылок, и попытался уснуть снова. И снова. И снова. Выходило из рук вон плохо, но обрывистая дремота помогла ему дотянуть до утра, когда солнце убило серость, а люди на улицах – гнетущую тишину, и внутри шадоса перестало что-то отвратительно шевелиться. Неприятно ныла только голова - последствие раздираемого бессонницей сна, но с этим можно было жить.
Эбигейл еще спала, и алхимик не видел никакого смысла ее будить. Как можно аккуратней он высвободился и встал с кровати, окидывая взором все еще непривычную комнату и выискивая взглядом свою одежду. Первым бросился в глаза комок под столом, оказавшийся Валетом, еще не названным котенком и шарфом Левифрона. Коты мирно спали, и при виде того, как несносный текка заботился об эксперименте своего хозяина, стало понятно, что бурчал он действительно не из вредности. Клейм лежал ближе к двери и дремал, изредка дергая висящим ухом, если кто-то проходил по коридору. Одна лишь птица бодрствовала и задумчиво глядела глазом-пуговкой на стоящего посреди комнаты алхимика. На краткое мгновение тому показалось, что она действительно столь разумна, как ему хотелось думать, но иллюзия развеялась, когда на улице кто-то громко хлопнул дверью, и волшебная птаха дернула головой к окну, встрепенувшись. Отмер и Герхен, потянувшись-таки за рубашкой и брюками, одеваясь и оглядываясь на девушку, которая от его возни могла проснуться.
Комнату он покидал не менее тихо, чем постель, и лишь на коридоре смог наконец вздохнуть спокойно. Первым делом он пошел к лоддроу в приемной, справился о завтраке, который, как оказалось, почти минул, о том, где можно было купить провиант, в том числе для животных, о наличии в селе портных или торговцев, которые с радостью продали бы путникам, явившимся в сию здравницу налегке, необходимые вещи. Все нашлось, но за такую цену, что Герхен практически выпалил отказ от столь щедрого предложения, но вовремя вспомнил, что посреди снегов привередничать не приходится. Окликнутый служка с кухни провел алхимика по деревне, показал, у кого можно выгодней запастись едой, рассказал, как вообще проходит местная торговля и предупредил, чтоб осторожней были, «а то облапошат торгаши эти – вы и матюгнуться не успеете». Закончился их путь у женщины, которая была местной ткачихой и вообще на все руки мастерицей, чьи изделия торговцы регулярно отвозили на продажу в Мандран, а приезжие сами толпились за рукавицами из меха зайца или теплой одеждой из тонкой и мягкой шерсти. И хотя с рубашками дело обстояло куда как проще с учетом морозостойкости лоддроу, которым зимняя одежка была ни к чему, шерстяные штаны тоже нашлись. Их, как сказала женщина, ее сынок нерадивый при упаковке товара прямо перед отправлением каравана отцовским охотничьим ножом, который всегда с собой таскал, как торбу писанную, порвал. Совсем небольшую дырку по шву зашили, но продать так и не довелось. Левифрон с радостью забрал, ибо им уж всяко пригодилось бы, и покинул приветливую хату, расплатившись.
Когда алхимик вернулся, в комнате за дверью по-прежнему царила тишина. Помявшись у порога, Герхен решил, что суккубия заслужила, чтобы ее никто не дергал и позволил отдохнуть, а потому ушел, так и не войдя внутрь. Не придумав ничего лучше, мужчина снова пошел в купальни, спросив по дороге про казенные полотенца. Днем у источника было многим более людно, но выбирать не приходилось, так что Левифрон оставил вещи на краешке той самой скамейки, о которую ночью споткнулся, и быстро прошел к бассейну. Теперь мороз и снег под стопами ощущались куда как яснее, но все равно не столь ярко, как следовало бы. Зато вода была будто бы еще теплее, что, конечно же, ему мерещилось из-за яркого летнего солнца, отражающегося в снеге вокруг. Снега, впрочем, было куда как меньше – кто-то подчистил рано утром подступы к источнику, дабы придать ему аккуратный вид и дать возможность отдыхающим не только толпиться на глубине и плавать, но и расслабиться у берега. Левифрон же предпочел зайти подальше, где, как ему казалось, его никто не побеспокоит. Долгое время так и было, а потом со стороны солнца из клубящегося пара на алхимика выплыло лицо, и у того лица были яркие змеиные глаза. Герхен было посторонился, чтобы пропустить незадачливого пловца в тумане, но тот и не собирался пропадать. Напротив, даже заговорил.
- Любезный, у вас интереснейшие шрамы.
В первую очередь Филин подумал про лицо. Метка адепта вильданской академии действительно бросалась в глаза, пусть даже заживала вполне хорошо, и до сих пор отдавалась дискомфортом, если приходилось касаться ее руками. Герхен уже смирился с тем фактом, что шрама не избежать, благо лицо и до того нетронутым не было, но несколько прискорбно было думать, что сей след оставил человек. Возможно, в том и был некий глубокий смысл, ведь без этого образца коллекция, как в шутку свои украшательства окрестил некогда Герхен, никогда бы не была полной. Внимание к коллекции, впрочем, радости особой не вызывало.
- Особенно вот этот, рваный такой… Что же, в лесу на волка напоролись?
И хотя змееглазый незнакомец какого-то расплывчатого возраста откровенно навязывался, по какой-то загадочной причине он не вызывал ожидаемого острого раздражения, лишь куда менее радикальные чувства. А еще взгляд Левифрона уцепился за его кисти и запястья, время от времени появлявшиеся над водой - они были покрыты рисунками, сюжет и смысл которых было сложно разглядеть в дымке, но качество исполнения их бросалось в глаза даже в таких условиях. Перед Герхеном стоял ассури, и что этому аасури было надо – одним богам ведомо. Или, возможно, это как раз Левифрону было что-то надо от этого загадочного змея, ведь взгляд так и возвращался к покрытым краской пальцам, а в памяти всплывали слова Альвэри.
- Это собачьи зубы. Я работаю с животными, иногда они оставляют следы, - ответил наконец алхимик, практически заставляя себя смотреть незнакомцу в глаза.
- Вот оно как. Надо сказать, у вас много следов, мои соплеменники бы позавидовали такой летописи.
- А вы, позвольте, кем будете?
- Не утруждайтесь, для вас наши шипящие имена все равно все на один звук. Но ежели вы все же настаиваете, а я вижу, что вы настаиваете, то зовите меня Стекхс. Я предупреждал, что вы не осилите, но так и быть, попытайтесь. Художник из Шхааса, мастер нательной живописи, прибыл на Восток изучать искусство лоддроу. Как оказалось, изучать я его могу только здесь, в теплой воде, потому что за его пределами, простите меня, холоднее, чем в сердце Виры. Но довольно обо мне, как же вас величать, любезный?
- Левифроном, вестимо.
Воцарилась неловкая тишина, которую оборвал смешок мастера.
- Что ж, думаю, мы с вами квиты. Кто вам только такие имена выдумывает, не понимаю.
- Взаимно.
Еще немного помолчали. Герхен старался не выдавать дискомфорта от разговора, сути которого не понимал, и не слишком рассматривать руки собеседника, собеседник же напротив, своего интереса не скрывал и нескромно разглядывал алхимика. Продолжалось это добрых минут десять, пока Стекхс сам не оборвал напряженное молчание.
- Знаете, как ассури решают, какие татуировки им нанести на тело? Наугад. Они рисуют на себе историю семьи, путь, который избрали для них старшие, мечты, которые никогда не сбудутся, и надежды, которые уже канули в небытие взамен пришедшего опыта. Но иногда случается так, что рисунок для отрока уже предопределен, что он читается в чертах его тела и поведении, когда путь виден и ясен, и его история ложится на кожу так легко и без сожалений, будто должна была быть там с рождения. А еще иногда мы знаем, что истории нужно продолжение – или начало, если никто еще не писал ее на теле. Или должное оформление. Или даже трактовка. Я знаю сейчас, что передо мной стоит человек, которому нужна помощь с его летописью. И судя по тому, как вы пялитесь на мои руки, пытаясь это скрыть, мы думаем об одном и том же.
И он поднял одну руку над водой и развернул тыльной стороной к алхимику. Вязь четких линий, в которых виделась только неведомая геометрическая логика, уходила к локтю, и лишь спустя несколько секунд Герхен начал видеть то, что пряталось за хитрым и красивым переплетением. Он начал видеть лица, фигуры и образы. Мастер, который краской пишет человеческую историю.
Проклятые лоддроу никогда не ошибались.
- У вас шрамы, у меня – рисунки. Думаю, мы могли бы обсудить очень многое, а то мне, право слово, надоели уже эти старые пердуны, которые тут крутятся и со мной беседы беседовать пытаются. Будь я проклят, если вон тот плешивый не пялился на мою задницу.